Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика

— Ксилофоном?..

— Это такой инструмент, — пояснил психиатр. — Музыкальный. Ударный. Палочками так по нему барабанят, — и показал.

— Я знаю. Я как раз окончила Гнесинское училище по классу ксилофона.

— Ага, — мотнул головой Яков Михайлович. — Вот как?! И диплом?

— Имеется…

— Конечно… Пойдемте.

— А разве нас не будет сопровождать завотделением?

— Зачем? Я заместитель главного врача больницы. Хозяйствую и здесь, знаете ли!

— А курортное отделение?

— А какие зарплаты у врачей? Совмещаю, так получается…

Они прошли к крайней палате, с врезанным в дверь стеклом. Настя прильнула к нему и наконец увидела Ивана. Он лежал на продавленном панцирном матрасе, весь скрюченный, почему-то не накрытый одеялом, бледный, с оранжевыми пятнами на коже, и глядел на нее абсолютно ясными глазами, видел ее как в прозрачный летний день.

Как будто ее сердце кто-то взял в кулак и сжимал. Она сдерживала слезы и спрашивала тихо:

— Почему он голый? Разве нет одеял?

— Зачем ему одежда и одеяло? — удивлялся в ответ Яков Михайлович. — Он же ксилофон. Ксилофону ничего не нужно!

— Я хочу войти! — Слезы свободно текли из ее глаз, а психиатр стоял скрестив ноги, дабы не осрамиться восставшим естеством, видным даже через полу медицинского халата.

— Никак нельзя!

— Я хочу войти!!!

— Вы сделаете ему только хуже!

Она собрала все мужество и старалась слепить из него стальное сердце:

— Вы не верите, что человек может быть ксилофоном?

— Я всему верю, — ответил Яков Михайлович.

— Впустите меня! Двести евро.

Психиатр не торговался и тотчас отпер дверь.

Она бросилась к Ивану, упала на колени и целовала его косматое несвежее лицо, раскосые глаза со вкусом соли, слабые руки и пальцы, а он шептал ей:

— Я ксилофон! И я не сумасшедший!

— Я люблю тебя! — шептала. — Я обязательно тебе помогу!

Яков Михайлович дорого бы отдал, чтобы оказаться на месте этого косоглазого шизоида. Гастарбайтер херов!

— Заканчивайте, — попросил.

— Я ксилофон, — произнес Иван более отчетливо.

— Ты выберешься отсюда! — не унималась Настя, а он в ответ укусил ее за губу, до крови, ударил зубами о зубы и по-змеиному зашипел:

— Ты слышишь меня, блядь!!! Я ксилофон!!! Услышь!!! Возьми у него молоток и постучи по мне! Возьми молоток!

Она нерешительно встала с колен, боясь, что с Иваном совсем плохое происходит. Но привыкшая подчиняться безропотно, приблизилась к Якову Михайловичу и, взявшись двумя пальчиками за торчащий у него из нагрудного кармашка молоточек, которым нервные реакции проверяют, спросила:

— Позвольте?

Психиатр в ответ только прокашлялся:

— Дела…

Она опять бросилась на колени, стукнувшись ими об пол.

— Что дальше, Иван? — спросила покорно.

— Ударь по мне! — приказал.

— Куда? — Она была совсем растеряна.

— Все равно! Сейчас поймешь! Бей же!.. — Его глаза сверкали от злобы. — Ну же!!!

Она наконец решилась, замахнулась чуть и стукнула его по костистому плечу черной резинкой молоточка. Психиатр аж вздрогнул. Всю палату, а может, и все шестнадцатое отделение, от пола до потолка заполнил чистейший, божественный звук, определенный мирозданием как нота «ля» в ее первозданном звучании.

Яков Михайлович был ко всему привычен. И бровью не повел. Стоял как стоял. Почесал шею.

— Ну, ксилофон, — резюмировал.

А она просияла рассветом, затем ей стало стыдно, что на время усомнилась в разуме Ивана. Ее слегка потрясывало, она потерялась, что делать дальше, а потому ударила Ивана молоточком во второй раз. И опять больница прочувствовала радость ангельского звука. На сей раз нота «до» первой октавы долго вибрировала колоколом в ушах как пациентов, так и всего персонала.

— Прямо филармония! — отозвался Яков Михайлович. — Ну, время! — заторопил. — Пора!

— Дайте минуту, — попросила Настя так пылко, приложив свои ладони к его груди, что психиатр не исключил в дальнейшем секс по взаимному согласию.

— А, валяйте! — разрешил.

Она смотрела на Ивана как на свершенное чудо, пытаясь напитаться им досыта, до забытья, до низведения себя до роли указующего на чудо пальца.

А в следующую минуту она сыграла на нем целую мелодию одной рукой, очень простую мелодию: ми-ля-ля-ля-ля, си-до-си-ля-ля…

По плечам, ключицам, ребрам…

Музыка протекла сквозь дверные щели, пролилась в оконные форточки на психиатрическую больницу, ее постояльцев и персонал. Настя сыграла бетховенского «Сурка» и сама заплакала почти от религиозного чувства, как когда-то, крошечной девочкой, перед алтарным нестройным хором маленькой сельской церкви. Ей тогда показался Бог… Плакала вся больница. Точнее, подвывала.