Александр Иличевский - Ай-Петри

Я брался помочь ему нести по горам этюдник и картонки, шутливо величая «вашим величеством».

Однажды в таком походе с нами произошел мрачный случай.

Десять лет назад художник работал над пейзажем недалеко от Судака и не окончил его. Этой весной, собираясь в бухту, он наткнулся на него в мастерской, отбирая этюды, которые было бы не жалко записать.

Дымчатый, насыщенный воздухом пейзаж изображал горную местность, дорогу, усаженную свечками кипарисов, которая вела к белому домику. Внизу вразлет шеренгами мазков шла плантация розовых кустов.

Вдумавшись, художник не захотел писать поверх. Он решил выбраться в те места, отыскать ту же точку – и из нее завершить детали, кое-что подправить.

На второй день пути мы вышли в небольшую пустынную долину. Горы, дорога и кипарисы были на месте. Белого домика не было и в помине. Поле заросло, исчезла волнистость его рельефа, очевидная на холсте. Розовые кусты одичали и напоминали заросли шиповника. Низовое движение воздуха, сообщающее различно прогретые части долины, изредка доносило благоухание роз. Их облекающий запах парализовал сознание.

Художник завис над пейзажем. Я улегся на взгорке.

На исходе дня за спиной художника прокашлялся старик в длинной клетчатой рубахе. Он опирался на лопату.

Воспаленные глаза старика слезились. Он был слаб. Седая щетина неровно облепляла дрожащий подбородок. Линялая, но чистая рубаха, с надписями «Fiesta, Fiesta, Fiesta», штопаные парусиновые порты. Кланяясь, он снял с головы рваную соломенную шапку.

Мы разговорились со стариком. Пятьдесят два года старик бездетно прожил здесь, «на розах». Возил на маслодавильню телеги, груженные корзинами с лепестками, обрезал и окучивал кусты. Восемь лет назад похоронил здесь жену.

– Так я ее и схоронил, свою голубушку, мою Аню… Столько лет прожили! Сколько вместе мы с ней и хорошего, и плохого напробовались… Как же мне ее жалко…

Одинокого старика правление совхоза переселило в поселок. Вскоре хозяйство пришло в упадок, совхоз развалился, дом разобрали на кирпичи. Сейчас, наведавшись на могилу жены, старик возвращался в Богатовку и увидел нас.

– Боюсь, помру, так ведь не закопают. Сожгут да концы в воду. Вот и хожу к Анюте. Сам вот рядом себе яму рою, с Аней рядом. Потихоньку. Да как бы поспеть, сил-то уж нету, – старик говорил медленно, прислушиваясь к сказанному.

Ничего не объясняя, только что законченный пейзаж художник подарил бывшему хозяину изображенного, уже не существующего дома.

Решив заночевать у моря, чтобы завтра вернуться в бухту по берегу, мы поспешили отправиться в путь.

Распрощавшись, быстрым ходом заложили петлю вокруг розовых дебрей и вышли на террасы. Влажное солнце, плавя контуры ландшафта, заливая впадины, сгущая тени – обернулось и лизнуло мне шею, затылок.

Я оглянулся. Взмахивая руками и приседая, старик топтал ногами картину. Наконец, разломав подрамник, разодрал холст. От рывка он упал.

Мы сбежали вниз.

– Что ж ты творишь, отец? – набросился художник.

Я скинул с плеча этюдник. Дед ничего не соображал. Лицо было искажено бесслезным плачем. Изо рта лились слюни.

Мы попытались поднять старика, подвести к тропе, но у него отнялись ноги.

Пришлось заночевать. Распаковались. Разожгли костер.

Художник положил холст на угли. Краски в непросохших местах зашлись зеленоватыми всполохами.

Старик бессмысленно смотрел в огонь. Выцветшие глаза мутно отражали пламя. Он ровно прильнул к земле, подложил под голову ладони. Художник набросил на него спальник.

Я лежал навзничь, опускаясь потихоньку в звездное небо.

Запах роз тек над моим лицом. Я вспомнил, как в детстве не любил розовое, вечно засахаренное варенье. Засыпая, я увидел свою бабушку. Она стояла перед нашим домом на Апшероне, в саду, среди кустов роз и, покачиваясь, обнимала сияние медного таза, в который щепотью широко бросала слегка увядшие лепестки хоросанского сорта.

Утром мы не смогли его разбудить.

В начале кипарисовой аллеи, в стороне, я отыскал могилу с железным крестом, выкрашенным белой масляной краской. Рядом увидел яму, неглубокую, по колено. Крест обновляли недавно. На земле и растениях виднелась россыпь белых брызг. На стальной приваренной пластине была выцарапана надпись, без чисел: «Аня Голиновская».

Сначала я злился на художника, но потом утих, заметив, что хоть он и кипел досадой, но и у него стояли в горле слезы.