Питер Кэри - Кража

— Ты же не против помогать Джексону в больнице Эджклифф?

Я спросил ее:

— А вы знаете Джексона?

— Нет, — ответила она. — Жан-Поль мне рассказывал, что вы дружили, когда Мясник был в тюрьме. Он позволял тебе гонять голубей.

Никто ничего не понимает.

— Ты же дружил с ним, с ночным дежурным.

— Он позволял трогать голубей, только и всего.

— Хочешь помогать ему, дежурить по ночам, недельку-другую? За деньги? Неофициально?

Я спросил, как она думает, следует ли мне соглашаться.

Она сказала: да, — и я решил, что тогда все о'кей.

Марлена поднялась и сказала, что ей надо ЗАГЛЯНУТЬ к Мяснику в «Скоро-Суси» и через минутку она вернется ко мне, и пошла, вздымая с гравия тонкую белую пыль своими прелестными в сандалиях ножками.

Я улыбнулся Жан-Полю, но тут же меня затошнило.

Оттолкнув стул от стола, он повторил:

— Ты будешь сидеть у двери всю ночь, и если кому-нибудь станет плохо, схватишь телефонную трубку и позвонишь сестре.

Я спросил его:

— Это все затем, чтобы мой брат не вез меня с собой в Японию?

Он сказал:

— Да, вот именно.

Он не стал лгать.

Я спросил, когда все это будет, но ответа уже не разобрал. Господь только ведает, что я могу натворить, если меня оставят без присмотра.

Истица одно время держала кобылу, проворнейшую арабку по кличке Пандора, и к тому времени как Пандора ободрала себе щетку о колючую проволоку, а три недели спустя сбросила Истицу, сломав шесть косточек в ее так называемой «руке художника», я успел пресытиться лошадьми.

И ни малейшего интереса не вызывала у меня лошадь, которую Оливье Лейбовиц держал на Западной 89-й улице, я даже не спрашивал, что это было за животное, знал только — поскольку Марлена сказала мне, — что это была никак не одна из лошадей Клэрмонтской академии верховой езды, которых держат по тому же адресу и которые известны подлой склонностью кусаться и разбивать наездников о стены эстакады на 102-й улице. Дальше этих жеребцов из Академии верховой езды знакомство Марлены с конным спортом Манхэттена не простиралось, и ее личное отношение к лошадям не имело значения. Главное — она любила Оливье, любила его верхом на коне, любила облик и аромат всадника и более всего радовалась его счастью.

Вопреки первому ощущению, которое возникло у меня, когда она шла через мой двор, держа в руках туфли, достойные моей алиментной шлюхи, Марлена проявляла исключительную доброту к тем, кого она любила, и для нее вполне естественно было постараться доставить мне удовольствие, организовав объявление в «Студио Интернэшнл», намазать маслом тост с изюмом для Хью или почитать ему вслух из «Волшебного пудинга», и точно так же в тот год, когда Оливье после развода остался без денег и вынужден был продать свою лошадь, она объявила бунт против суда и всей 60-й улицы. Он получит свою лошадь обратно, это она гарантирует.

Сперва расходы на конюшню покрывали жалкие хитрости Оливье с «Ленивой Люси», то бишь распродажа по кусочкам трех Лейбовицев. Он обращался с ними без всякого почтения, поцарапанные слайды валялись среди обрывков бумаги, карандашей и какой-то имевшей отношение к искусству корреспонденции. Большая часть писем приходила по-французски; хотя Оливье бегло говорил на этом языке, он прикидывался, будто читать на нем не способен.

В тот момент, когда Марлена впервые наткнулась на Оливье, он воображал, что сумел укрыть свой жалкий побочный доходишко от адвокатов жены — чистой воды фантазия, поскольку не составляло тайны, что моральное право на картины Лейбовица принадлежит ему, и оно, естественно, было включено в общее имущество супругов, и парня заставили отрыгнуть до последнего цента все, что принесли ему эти безвкусные сувениры. В одном ему повезло — правда, это выяснилось позднее: юристы, невежды и филистеры, оценили моральное право с точки зрения прибыли, извлеченной из него ранее, то есть, практически, — пшик.

К весне 1975 года, когда Оливье лишился коня и конюшни, Марлена уже была его секретарем и занималась вороньим гнездом бумаг, которые сам он именовал не иначе как «французские дела».

— Что мне с этим делать? — спрашивала она его.

Он заглянул в серый металлический шкап, откуда вываливались прозрачные папки, перевязанные ленточками картонки и разрозненные, обездоленные страницы, потемневшие, пожелтевшие, смятые. Пожал плечами — этакий галльский жест на взгляд Марлены Кук.

— Это об искусстве?

— Да! — вздрогнул он и улыбнулся. — Вот именно! Об искусстве!