Питер Кэри - Кража

Я неоднократно прохаживался насчет Бизнес-Класса, в том числе и в печати, но я — художник, и мне приходится внедряться в круги покупателей. Я позволил прислужнику наполнить мой бокал — как выяснилось, это было тасманское, на хрен, пино-нуар — а после очередной шоколадки и второго арманьяка Марлена уронила голову мне на грудь и проспала весь перелет до Нариты. Мочевой пузырь чуть не лопался, и все равно я чувствовал себя невесомым, как астронавт.

Конечно, я буду наказан за эту поездку, но потом, а сейчас это сейчас, и с того убийственного, яростного, раздирающего лета, когда я удрал из дома, чтобы постичь жизнь и рисунок в Футскрэйском Политехе, мне в голову не приходило, что когда-нибудь я освобожусь от костлявого братского локтя, его вонючего дыхания, внезапных потных появлений посреди моего сна. Пока «боинг» шел на посадку, и в очереди у паспортного контроля, и на поезде, и все последующие дни я чувствовал себя счастливым, я просто летал. Уж простите, но я даже не вспоминал о Хью. Ни на миг не пытался представить себе, что чувствует он.

Токио твердо решилось замуровать себя в бетон, и все же город показался мне прекрасным, трехмерной проекцией моего неонового, неистово бьющегося сердца.

Как и предсказывала Марлена, мои картины задержали в Сиднее, Амберстрит и прочие гении вскрыли ящики. С какой целью я тащу картины в Японию, если не ради того, чтобы вывезти краденого Лейбовица? Да отсосите!

Само собой, «Мсье и мадам Туренбуа» не обнаружились, так что они потратили еще несколько сот принадлежащих налогоплательщикам долларов и заколотили картины обратно в ящики. Каким-то чудом не повредили полотна, и через два дня я распаковал их у «Мицукоси».

Прежде я довел бы владельцев галереи до исступления, сто раз перевешивая свои картины, однако на этот раз согласился предоставить все им, а мы на протяжении трех дней праздновали медовый месяц. От описания хорошеньких открыток из Асакусы и воплей птиц, сидевших в клетках в холле гостиницы, я воздержусь. Я был счастлив в Японии, счастлив с Марленой, счастлив видеть при пробуждении эти ясные, любопытные, озорные глаза.

Самое простое дело с ней превращалось в удовольствие — просто смотреть, скользить, легче паутинки, вниз под горку, путаться в составленном из кубиков «Лего» лабиринте метро, обсуждать оттенки августовского света, просачивающегося сквозь взбухающие занавесы строек. Наконец мы добрались до «Мицукоси» — как раз в тот момент, когда привратники в белых перчатках заступили на утреннюю смену — и на тринадцатом этаже обнаружили мою выставку, и пусть мое имя тут писалось «Бон», плевать, и пусть они подсветили каждую картину так тщательно, что на стены даже отблеска света не ложилось и в картинах появился некий оттенок декоративности, что вовсе не соответствовало настроению Беллингена, это меня тоже не огорчало. Все равно эти штуки могли отгрызть человеку ноги и выплюнуть разжеванные кусочки на пол.

И Марлена близко-близко, тень, прикосновение рукава, шепот ее ладони, живое дыхание заботы на моей щеке.

— Ты видишь? — спрашивает она.

— Что?

— Вот это.

Она показала, как я было подумал, на галерею в целом — пять залов, девять огромных картин, смотреть можно только по одной. Номера картин и названия были вывешены отдельно, на соседних с картинами стенах, так что их принадлежность была очевидна, однако не мешала смотреть.

— В смысле — названия?

— Дебил ты, Мясник! — Рядом с каждым названием виднелся какой-то японский иероглиф, черным по белому. — Смотри, — зашептала она, — у японцев это — красный кружок. Значит, картина уже не продается. Уже продана, вот что! Все твои работы распроданы, любимый!

И посреди безлюдной галереи она прыгнула на меня, обвила ногами мою талию.

— Черт!

— Ага, черт! Поздравляю.

Вот чего Амберстрит не мог вбить в свою тупую провинциальную башку. Выставка еще не началась, а мои картины распроданы, без парадного обеда, без мучительных переговоров с критиками. Австралии такое и не снилось. В лучшие мои годы не бывало, чтоб картины оказались распроданы до того, как разольют по бокалам выпивку, и пока я целовал широкий, податливый рот, я — вы уж меня извините — подсчитывал, перемножал, вычитал. Двести тысяч долларов, на хрен, за вычетом комиссионных и перевозки. Так-то вот.

Насчет презентации сказать особо нечего. Правда, в стране Хокусаев и Хиросигэ [63] Каиусика Хокусай (1760–1849) — японский живописец и рисовальщик, мастер цветной ксилографии. Андо Хиросигэ (1787/1797–1858) — японский график, мастер цветной ксилографии, набойщик школы укиё-э. появление на празднестве лесбиянок-наездниц показалось мне чуточку неожиданным, но к тому времени произошли куда более странные вещи.