Питер Кэри - Кража

— Итак, — обратился коп к Мяснику, запихивая свою сумку под стул. — Итак, я слышал, вы с Марленой собираетесь в Японию.

Так я узнал свою судьбу.

Казалось бы, после того, как он сунул руки в мою картину и вывернул ее наизнанку, детектив Богомол должен опасаться меня, но хотя волосы у него торчали дыбом, как у напуганного кота, в глазах волнения было не больше, чем при виде вкусной еды. От того, что мой придурок брат бил кулаком в растопыренную ладонь, мне легче не стало. Марлена отошла в сторону, Хью поплелся за ней. Я даже не успел подумать, зачем это они. Все внимание целиком было поглощено низкорослым вандалом с морщинами вокруг глаз. Он уселся, сложил X из палочек, потом поднял одну палочку и помахал у меня перед носом.

— Майкл! — позвал он.

— Да, это я.

— Майкл! — Наклонив голову, он переложил палочки и получил V. — Майкл и Марлена.

— Ах какой умник!

— Да, Майкл, — он повторял мое имя, как это принято у копов Нового Южного Уэльса. («Притормозите, Майкл. Что тут у нас, Майкл? Наркотики принимали, Майкл?») — У меня степень магистра, Майкл, — продолжал он. — Университета Гриффит.

— Я думал, вы уволились из рядов.

— Нет, приятель, до такой степени вам не повезло.

— Откуда вам известно про мою выставку в Токио?

Из-под стула он вытянул дешевую холщовую сумку — такие, как я убедился со временем, таскают за собой престарелые и одинокие посетители Музея современного искусства. Оттуда он извлек последний номер «Студио Интернэшнл», который еще не дошел до Сиднея.

— Побывали за океаном?

Он дважды быстро сморгнул, но не отводил от меня взгляд, а я так увлекся, меряясь с ним характерами (что у него за характер?), что не сразу разглядел занимавшее аж четверть страницы объявление, которое он подсовывал мне: «МАЙКЛ БОУН», — прочел я, наконец. — «Мицукоси, Токио. Август 17–31».

Я прямо почувствовал, как у меня отвисла челюсть.

— Поздравляю, Майкл!

Ни слова не могу выдавить.

— Всемирная известность, друг! Есть чем гордиться.

Я и гордился. Все равно, из чьих уст. Что-то немыслимое. Американцам не понять, что значит — быть художником и жить где-то на краю света, иметь тридцать шесть лет от роду и отметиться в «Студио Интернэшнл». И не надо сравнивать с Лоббком, штат Техас, и Большими Вилами, Северная Дакота. Коли родился австралийцем, можешь твердить, что с говенным неравенством к 1981 году покончено, история забыта, скоро мы сами станем центром, блядь, вселенной, модой сезона, союзом верных, но сказать по правде, в мои времена ни о чем таком не думали, и плевать, что на репродукции зеленый стал таким грязным, — надо бы огорчаться, но мне было по хрену, тем более когда на соседней странице красовался покойный Ротко. Понятно вам? Как далеко я ушел от копий, прикнопленных к стене моей спальни-веранды? От Бахус-Блата? От жизни широко известного — в Сиднее — художника?

— Все уже в ящиках, не так ли? — спросил коп.

— Да.

— Но вы еще не прошли таможню.

— Чего нет, того нет.

Маленький засранец ухмылялся так, словно выиграл тройной заезд.

— Это Марлена организовала вам выставку, Майкл?

— Она.

Он широко улыбнулся мне и принялся перелистывать «Студио Интернэшнл».

— Смерть Ротко все изменила, — прочел он вслух. — Вот что здесь говорится, Майкл. Изменила суть его творчества, придала глубочайший смысл каждой встрече с его картинами. Так они понимают это — как «Подлинные признания» [60] «Подлинные признания» (с 1922) — американский журнал с выдуманными «историями из жизни». . Я с этим отнюдь не согласен. Полагаю, что и вы тоже.

Он закрыл журнал и снова разулыбался мне.

— Как хорошо, что подключились японцы. Честное слово.

Моя работа, подумал я, только не вздумай говорить о моей работе.

— Кто паковал?

— «Перевозка живописи Вуллара».

— Замечательно, друг, лучше и не придумаешь. Ага, вам приглянулся мой «Студио Интернэшнл».

Я выхватил у него журнал, и тут, к моему изумлению, из него выскользнули три желтые машинописные страницы, с шепотом, как тайное оружие, легли на стол. «Жак Лейбовиц, — прочел я на первой странице. — „Мсье и мадам Туренбуа“. Отчет о состоянии».

Ах ты хитрый маленький засранец, подумал я. Что ты затеял на этот раз?

— Читайте, — поощрил он меня, утирая тыльной стороной кисти бескровные губы. — Очень познавательно, — продолжал он. — На мой взгляд, во всяком случае. Вам случалось читать отчеты о состоянии картины?

Странный это был документ, такой отчетливый, ярко-желтая бумага, а поверху розовая полоса. Я гадал, кто автор, уж не Оноре ли Ноэль. Выглядел отчет весьма профессионально, как запись стоматолога о чрезвычайно добросовестном осмотре, и начинался, так сказать, с десен, то бишь с рамы, описывал ее конструкцию, в каком состоянии была рама картины «Мсье и мадам Туренбуа» до того, как вор снял и оставил ее на кухонном столе Дози Бойлана рядом с мукой для блинчиков. У меня мурашки побежали по коже, когда я прочел, что Лейбовиц изготовил «легкий подрамник косоугольного профиля» — именно так и было сформулировано, — «структурные элементы которого не соприкасаются с холстом». В углах поперечины рамки находили друг на друга, были проклеены и сколочены маленькими гвоздиками. На обратной стороне подрамника проставлена краской дата: 25 avril XIII.