Диана Виньковецкая - На линии горизонта

Конечно, пятая стихия — деньги тоже бушевала в Агадыре — проносящимися смерчами. На ветер пускались деньги, и каким‑то мистическим образом они навсегда исчезали, неизвестно куда, не оставляя никаких следов ни в виде домов, ни в виде накоплений. Тут были работяги, которые трудились целый сезон, не разгибая шеи, а потом спускали весь заработок в два, три дня. Кутить — так уж кутить. Такому свободному обращению с деньгами, пущенными на все четыре стороны, позавидует любой нью–йоркский плейбой! Можно предположить, что в Агадыре больше «свободного хотения» — «по глупой воле пожить». Здесь так проявлялась личность — делать то, что приходит в голову. В Нью–Йорке работают на себя с какой‑то разумной целью, добыть доллары — а в Агадыре работа в большинстве более бессмысленная, малооплачиваемая, вынужденная и потому менее ценная. Канавы, шурфы часто не рылись, ничего в них не добывалось, «подновлялись» и подкрашивались старые, в геологические описания прибавлялась щебёнка, камни, — всё затуманивалось, приписывались часы, — на всех уровнях шёл обман врага — государства — думаю, и сейчас идёт.

Правда, наезжали сюда и разумные люди — рабочие с Кавказа, дагестанцы, осетины, черкесы целыми семьями, они строили дома, школы и хотели заработать деньги, репутация у них была хорошая, и все геологические отряды хотели их заполучить. У нас работал красивый осетин Мурат. Он вёл себя самым достойным образом, без пошлости и слащавости. Его поведение и весь образ совершенно не совпадали со стереотипом грузин, торгующих на рынке. Мне и другим геологам Мурат оказывал маленькие услуги, подтягивал палатку, подносил тяжёлый рюкзак, смастерил для моего пёсика тапочки, чтобы тот бегал по горячим диабазам… В один из дней я и он долго ждали машину. Он был как‑то заметно грустен. Казалось, что он ищет повода поговорить со мной, — наверно, что‑нибудь неправильное в нарядах? А может, что‑то дома случилось? Накануне привозили почту. «А вы по дому тоскуете?» — вдруг спросил он меня. «Не очень, знаю, что со временем там буду». — Ответила я. «А я вот думаю, что у нас сейчас виноград собирают», — сказал Мурат и, помолчав, показал мне вдаль, где возвышался гранитный останец. — «Вон какой орёл сидит на камне. Смотрит одним глазом». Я обернулась, разглядела орла— могильника, сидевшего на острие останца, силуэт которого производил внушительное впечатление, и услышала приглушённый голос Мурата: «У меня брат был. Орёл. Ахметом звали. Потерял разум от любви и ревности. Убил жену–красавицу и её полюбовника. Его к расстрелу приговорили. Кинжалы в нашем ауле джигиты всегда носили, но прокурор показал, что брат намеренно их выследил. Они на берегу Куры сидели. Он подошёл сзади. Они его не видели. Осталось четверо детей сиротами. Перед смертью Ахмет просил у всех прощения. Меня умолял не бросать детей: «Бог тебе за них всё простит и заплатит». Я обещал вырастить. И вот уже пятый год его дети в моей семье. Я его часто во сне вижу». Мурат задумался и потом сказал: «Может, его на «химию» отправили? И он ещё жив?» В те времена существовала легенда, что приговорённых к смерти отправляют на урановые рудники. Но я не знаю было это или не было? Хотя пределов обнажения человеческой природы нет — ни в ту, ни в другую сторону. Ни в сторону любви, ни в сторону ненависти. В каких отношениях безумная ревность с любвью? Или точнее, какие отношения между любовью и обладанием? Любил ли Орёл Красавицу? Или в нём говорил магометанский закон: изменила — надо убить? Бессознательно, по–орлиному, расправился со своей любовью. В кровь и плоть наследственно вошли «орлиные» свойства. И сколько нужно времени и сил, чтобы оторваться от этих свойств, чтобы «затушить в себе потребность самовластия». Сознательное, хрупкое ощущение себя только–только народилось, а миллионами лет на земле владело орлино–бессознательное (так считают учёные, изучающие модели поведения людей).

По эту сторону океана, когда молодая симпатичная женщина топит своих детей из‑за любви к мужчине, (он не хотел чужих детей) что захватывает её? Почему «орлиные» порывы пересиливают в ней все другие? Реакция на отчуждение и одиночество? Она выросла не в диком бедном крае, не в Агадыре, где могут убить из‑за бутылки кефира, или портянки как в «Мёртвом доме», а в совершенно других практических условиях, в цивилизованной атмосфере с протестантской моралью. Эта женщина не может нарушить правила морали на публике — «бросить» детей на мужа, а без публики, внутри, в подполье — стихийное, безобразное, страшное, беспредельное. Там хаос. А вот молодая американская учительница, подговорившая своего возлюбленного— ученика убить её мужа, — тоже не может «позориться» (развестись) перед обществом. У них с мужем даже делить нечего: ни детей, ни денег. Сила чего? Сомнений, волнений? Что внутри? — Холодное, злое, ядовитое. А что снаружи? — Благообразное, вежливое, приятное. Что это? Способность мимикрировать, притворяться — на людях, произносить, защищать справедливость, стоять за правду, осуждать других? Человек это может как никакое другое животное. Но здесь ещё и другое — как сказал поэт, «полный провал» в сознании. Что в детстве запрещали — нарушать общепринятое на виду — это в сознании, а рядом — провал, в словах не сказано, — это в бессознательном. А как поразительна знаменитая история с Лизой Бёрден, которая убила отца и мачеху из‑за наследства, но была оправдана протестантской общиной своего поселения — «Разумеется, среди нас не может быть плохих; раз Лиза говорит, что не убивала, значит, этого не было», (она ведь не врёт, что купила яд, что точила топор…) Эти бесчисленные американские истории из серии: «Плоды воспитания» с эпиграфом: «Соврать не может, а убить может». Поединки страстей и морали, в которых побеждают перепутанные зависимости нравственных оценок, и выбор: убийство. Понятие «выбор» тут, наверно, неправильное слово — если окна сознания полностью закрыты, то в кромешной темноте ничего не видно, идёшь на ощупь и проваливаешься в первую яму, без всякого выбора. Ведь если сохраняется рассудок, то нельзя же выбрать для себя провал, бессмыслицу? Хотя кто знает? Может быть русским это трудно понять, потому что в Россини не было Протестанства, возложившего на человека непосильную ответстеннось идеала? Ведь «русский может быть святым, но не может быть честным» — по словам русского философа. Как не раскидывай, и с компьютером и без, столько ещё загадочных вопросов про поведение людей. И в агадырской пустыне и в непустынных нью–йоркских лесах жизнь изощрённей и утончённей, чем кажется с первого взгляда, и лесной человек тут ничуть не лучше, чем пустынный.