Говард Джейкобсон - Вопрос Финклера

Опять этот чертов холокост! Она начала относиться к слову „холокост“ примерно так же, как относилась к „антисемитам“: проклиная тех, кто вынуждал ее слишком часто пускать это слово в ход. А что было делать, если другие провоцировали ее к этому? „Да заткнитесь вы со своим паршивым холокостом, — говорили они евреям, — иначе мы откажемся признавать, что он вообще когда-либо был“. В таких условиях она, конечно, не могла заткнуться и назло им говорила о холокосте.

Ныне холокост мог быть предметом торга. Недавно она случайно встретила своего „бывшего“ — но не Эйба-юриста, а Бена-актера, богохульника, болтуна и враля (забавно: стоило только наткнуться на одного экс-мужа, как тут же подвернулся и другой, такой же ненадежный и ненужный) — и выслушала от него совершенно дикую историю о том, как он сошелся с одной девицей, отрицающей холокост, и был вынужден прямо в постели торговаться с ней из-за цифры погибших. Он соглашался снизить эту цифру на миллион, если она сделает ему то-то и так-то, но требовал надбавить миллион, когда она хотела получить удовольствие на свой манер.

— Я был похож на этого, как его там…

— Дай подсказку.

— Тот, у которого был список.

— Ко-Ко? [136] Герой английской комической оперы У. Гилберта и А. Салливена „Микадо, или Город Титипу“ (1885) — „верховный лорд-палач“ вымышленного японского города Титипу, который в I акте зачитывает список жителей города, подлежащих казни.

— Кстати, я не рассказывал тебе, как однажды играл роль микадо в Японии?

— Тысячу раз.

— Неужели так часто? Черт побери, я унижен! Однако я имел в виду другого человека, у которого был список.

— Шиндлер? [137] Шиндлер Оскар (1908–1974) — немецкий промышленник, который во время холокоста спас ок. 1200 евреев, выторговывая их у нацистов и внося в список рабочих своих заводов. Этой истории посвящен фильм С. Спилберга „Список Шиндлера“ (1993).

— Ну да, точно! Шиндлер. Только в моем случае я торговался из-за мертвых евреев.

— Это гнусность, Бен, — сказала она. — Это самая гнусная шутка, точнее, это две самые гнусные шутки, какие я слышала в своей жизни.

— А кто тут шутит? Теперь это просто выход из положения. Холокост превратился в товар, который можно использовать как угодно. Недавно какой-то испанский мэр запретил отмечать День памяти жертв холокоста в своем городе из-за событий в Газе, как будто одно как-то связано с другим.

— Я слышала об этом. Подразумевалось, что память убитых в Бухенвальде будут чтить лишь тогда, когда живые в Тель-Авиве научатся правильно себя вести. Однако я тебе не верю.

— Чему именно ты не веришь?

— Тому, что ты сошелся с девицей, отрицающей холокост. Это слишком безнравственно даже для тебя.

— Я поступил так из соображений благородной мести: ведь я собирался затрахать ее до смерти.

— А ты не мог просто ее задушить, без траханья?

— Я же еврей, я помню заповеди.

— На таких, как она, еврейские заповеди не распространяются. Более того, ты обязан был это сделать. Одиннадцатая заповедь гласит: „Сверни шею всякому отрицающему, ибо отрицание омерзительно“.

— Возможно, ты права. Но я еще надеялся наставить ее на путь истинный. Это как со шлюхами: иногда вдруг возникает желание вытащить какую-нибудь из бездны порока. Ты же меня знаешь…

— Всегда такой добрый и отзывчивый.

Он ее поцеловал, и Хепзиба не стала его отталкивать.

— Добрый и отзывчивый, это факт, — сказал он.

— Ну и как, удалось?

— Что удалось?

— Наставить ее на истинный путь?

— Нет, но зато я сумел поднять цифру на три миллиона.

— И что тебе пришлось вытворять ради этого?

— Лучше не спрашивай.

Она не стала пересказывать эту историю своим музейным боссам. С евреями трудно угадать, какая шутка покажется им смешной, а какая — нет.

Что до музея, то дату его открытия они оставили без изменений. Не следует менять свои планы из-за страха. Только не в двадцать первом веке. И только не в Сент-Джонс-Вуде.

Иной раз поутру постыдность этого мира и собственное убожество ощущались им особенно остро, и тогда — не желая, чтобы Хепзиба видела его в таком состоянии, — Треслав одевался, выходил на улицу и шел через парк к дому Либора. Он по-прежнему называл это место „домом Либора“. Нет, он не фантазировал и не надеялся увидеть в окне своего друга, но этот дом до сих пор хранил какую-то частицу Либора, как, быть может, частица униженного Треслава все еще бродила по квартире Хепзибы, которую он только что покинул.