Элис Уокер - Красные петунии

Сетку я отомкнула — отчего бы и нет, если можно с него получить еще денег. И растворила дверь пошире, чтобы он МИМО меня протиснулся. Вытащил он другой листок, и я его тоже подписала. Потом рысцой припустил к машине, сел рядом с Трейнором, тот ждал его, положив голову на спинку сиденья. Они круто развернулись перед самым нашим домом И уехали.

Когда я вошла в спальню, Джи Ти натягивал рубашку. «Янки» выиграли у «Ореола», 10:6, сказал он. Скатаю-ка Я теперь порыбачить на Паскалевский пруд. Хочешь со мной?

Пока я влезала в брюки и прочее, Джи Ти все вертел перед носом эти два чека.

С ума сойти, говорит, вот это женщина! Делает деньги, не выходя из дома. А я только хмыкнула в ответ, потому ЧТО познакомились мы с ним, можно сказать, на улице — я в ту пору пела в разных забегаловках, то в одной, то в другой, и, если повезет, приносила десять долларов, а иной раз и ничего, только радовалась, что живой добралась до дому. Хотя Джи Ти любил вспоминать те времена. Какая я тогда была красивая да быстрая, и как мы все куда-то спешили, куда-то ехали, то в один городишко, то в другой. И очень ему нравилось, как чумазые фермеры плакали от моих песен, точно малые дети, а женщины кричали: тише, милый! Так уж люди устроены: приучи их к своему стилю — и они с ума сходят.

Как-то вечером звонит мне мой внучонок и говорит: бабуль, бабуль, там какой-то белый поет твою песню! Включи пятую программу.

Ну ясно — Трейнор! Все такой же полусонный от груди и выше, а от пояса и ниже вроде бы проснулся — крутится и дергается, и довольно отвратно. Песню мою он вроде бы и неплохо спел, вот только дерганьем чуток подпортил — от такого дерганья люди не станут вскрикивать и рыдать.

Боже милостивый, говорю. Если закрыть глаза, можно подумать, это я пою. Он прямо-таки в точности следовал за моим голосом — боковые улочки и авеню, вот красный свет, вот железнодорожный переезд, поворот, еще поворот. Мне даже как-то не по себе стало.

Теперь Трейнор день и ночь всюду пел мою песню, и белые девчонки от нее прямо балдели. Никогда в жизни перед моими глазами не моталось столько «конских хвостов»! А уж восторгов-то. Гений!

Ну да ладно, в тот год я была очень уж занята — худела. Давление, вес, сахар — хлопот полон рот. Трейнору здорово повезло с моей песней — на золотую жилу напал, и от капитала в тысячу долларов на моем счете в банке оставалось еще семьсот. Сбросить только бы вес, и жизнь будет прекрасна.

В 1956-м я сбросила десять фунтов. Сделала себе подарок к рождеству. Джи Ти, я, дети, их друзья и весь комплект внучат только что кончили обедать — на обеде этом я, кстати, снова набрала девять с половиной фунтов из тех десяти, что сбросила,— и тут вдруг у парадной двери появляется, как бы вы думали, кто? Трейнор. Бабуль, бабуль! Там тот белый, что поет... Дети уже не называли ее «моей песней». Да и никто не называл. Забавно все получилось. Трейнор с проповедником и правда скупили все мои записи, но на своей пластинке он поставил: «Написана Грейси Мэй Стил». Только это чепуха — лишнее имя на наклейке, все равно как если бы стояло: «Производство Апекс Рекордс».

На ТВ он, видно, одевался так, как его учил проповедник, но сейчас одет был прилично.

Счастливого рождества, говорит.

И тебе того же, сынок.

Не знаю, почему я ему так сказала: сынок. А впрочем, все ведь они — наши сыновья. Те, что молодые. Но Трейнор вроде бы за это время успел и в возраст войти.

Что-то у тебя усталый вид, говорю ему. Садись к столу, выпей с нами в честь рождества.

Джи Ти с белыми сроду себя прилично не вел, разве только с теми, у кого работал, но Трейнору он налил пшеничной водки, а потом увел всех детей, внуков, друзей — и кого там еще? — в другую комнату. Чуть погодя слышу голос Трейнора из стерео. Мою песню поет. Видно, ребятишки надумали сделать мне такой рождественский подарок.

Я покосилась на Трейнора, но по его виду никак нельзя было сказать, что ему это приятно. Подался вперед, локти упер в колени, в руках стакан.

Я эту песню за последний год, небось, миллион раз спел, говорит. Пел на сцене Гранд Опера в программе Эда Салливана. У Майка Дугласа. На фестивалях. На ярмарках. В Риме, а раз так даже на подводной лодке — под водой. Пел, пел, пел — на сорок тысяч долларов в день, и знаешь, что я тебе скажу,— я понятия не имею, о чем она, эта песня.

Как это о чем? О том, о чем она есть. Вот прохиндей! Заколачивает на моей песне по сорок тысяч долларов за день, а теперь явился, чтобы отнять у меня мою единственную тысячу,— вот что мне в голову пришло.