Элис Уокер - Красные петунии

— Для тебя его отец символ какой-то, правда? — спрашивает Пам.

— Да, наверное,— отвечает Сара, бросая последний взгляд на комнату.— Для меня он дверь, которая не поддается, ладонь, вечно сжатая в кулак.

Памела провожает ее до школьного лимузина, и через считанные минуты Сара на станции. Поезд как раз подходит к перрону.

— Желаю приятного путешествия,— любезно говорит пожилой шофер, подавая ей чемодан, и, как всегда, когда видит Сару, подмигивает. Вдали от подруг, она по ним не скучает. Школа — единственное, что их связывает. Как вообще они могут понять, что она за человек, если им не позволяется знать, кто такой Ричард Райт? Сара кажется им интересной и даже «прекрасной», но только потому, что они не знают мира, откуда она пришла. А туда, откуда пришли они — Сара имеет об этом смутное представление из их рассказов и романов Скотта Фицджеральда,— ей не войти. Нет у нее входного билета. И желания тоже.

Тело отца лежит в бывшей Сариной комнате. Кровать вынесли, чтобы освободить побольше места для цветов, стульев и гроба. Сара долго всматривается в мертвое лицо, словно пытаясь найти ответ на вопросы, которые хотелось бы задать. Это его обычное лицо, темная, похожая на шекспировскую голова в седых курчавых волосах. Седые, коротко стриженные усы словно перерезают лицо пополам. Лицо совершенно непроницаемо, лицо в себе, и почему-то очень толстое, словно надутое, кажется, что оно вот-вот лопнет. На отце светло-синий костюм, белая рубашка и черный галстук. Сара нагнулась и ослабила тугой узел. Где-то за лопатками закипали слезы, но так и не подступили к глазам.

— Под гробом крыса,— говорит Сара брату в соседнюю комнату, но он, очевидно, не слышит, так как не спешит к ней на помощь. Сара с отцом с глазу на глаз, что редко случалось, когда он был жив.

«И куда это девчонка запропастилась? — спрашивал он и сам же себе отвечал: — Наверное, опять заперлась наверху».

А все потому, что мать умерла ночью во сне. Просто легла усталая и больше не поднялась, и Сара винила в этом отца. «Надо смотреть на крысу в упор, не мигая, чтобы она отвела глаза,— думает Сара,— это подействует, обязательно. Но может, это не так уж важно, что я его не понимала». «Мы больно часто переезжали, все искали работу и крышу над головой,— громко причитал отец, а Сара молчала в ответ, словно каменная,— эта езда доконала ее. А теперь у нас свой настоящий дом, четыре комнаты и почтовый ящик на крыльце, но все поздно, она мертвая и ничего этого не увидит».

Когда ему было особенно тяжело, отец переставал есть и почти не спал.

Почему же она думала, будто знает, что такое любовь и когда она есть, а когда ее нет? Вот стоит она здесь, Сара Дэвис, понаторевшая в философии Камю, знающая несколько языков, а главное, она «красный мак среди бледных зимних роз». А ведь прежде, чем стать красным маком, она была самым обычным подсолнушком в Джорджии, по и тогда у них не было общего языка. С ним не было.

«Гляди на крысу в упор»,— думает она и смотрит, не отрываясь, и мерзавка, отведя наглый взгляд, шмыгает прочь.

«Ну вот, хоть какую-то пользу принесла»,— думает Сара. И фотография матери на каминной полке среди брошюр духовного содержания словно оживает. Мать, несмотря на все невзгоды, была полная женщина. Блестящие седые волосы, заплетенные в косу, укладывала в пучок на макушке. Взгляд был острый и покровительственный. Вот так она смотрела на отца: «Он назвал тебя черномазым. Мы нынче же уезжаем. Сегодня, не завтра. Иначе будет поздно. Сегодня». Мать бывала просто великолепна, когда вот так, сразу, принимала решения.

«Но как же твой сад и дети, ведь надо менять школу?» — спрашивал отец, нервно теребя широкие поля соломенной шляпы. «Он назвал тебя черномазым, и мы уезжаем».

И они уезжали. Не зная куда. В другое, тихое место, в лачугу с покосившимися стенами и без кровли, к какому-нибудь новому хозяину, которого надо было ублажать, но не слишком при этом роняя собственное достоинство. Однако Сара, как бы поспешно они ни бежали, помнит только его медленную, шаркающую походку.

«Она и умерла от этих переездов»,— говорил он, но ведь этот постоянный бег тоже был проявлением любви. Какая разница, что ярость отчаяния, в которую он впадал, нередко угрожала самой их жизни? Что однажды он больно отшлепал кричавшего младенца, который потом, совсем не поэтому, умер, а на следующий день они опять переехали.

— Нет,— сказала Сара вслух,— он, наверное, умер по другой причине.