Вероника Черных - Икона

Она допила воду. Степанида Терентьевна принесла наполненный ковшик.

– Невмоготу мне стало, – напившись вдругорядь, продолжала Вера. – И вот, мама, я – атеистка, комсомолка, советская девушка! – взмолилась святителю Николаю, как темнота деревенская!.. Он не отвечал мне. Чего он будет мне отвечать, да? Я ж себя как показала? Вот той самой темнотой деревенской… И хуже, потому что плевала на Божие присутствие… Зачем идти к тому, кто тебя прогнал, верно, мам?

– Доченька… – стоном ответила мать.

Еникеев проглотил комок в горле. Кто его только туда засунул – комок в горло?..

– А потом пропало всё, что было вокруг меня, и явилось другое, – рассказывала Вера, широко раскрыв серые глаза. – Я как стою на одном месте, а мир крутится передо мной, и всё видно, если захочу посмотреть. И увидела я, мам, толпы людей – сотни миллионов. Шевелятся они, будто жуки, – чёрные на чёрной земле. И вдруг по ним огонь пополз. Разгорелось всё. И в свете пламени каждый увидел свои грехи и грехи остальных людей, надеющихся, что они не грешили никогда. А надежды нет. Нет у них надежды, мама, хоть расшибись!.. Грехи на них горят и не сгорают, и огонь, что лижет чёрные тела, достаёт, кажется, до чёрных небес. И не освещает их, нет! Просто горит в себе и освещает лишь себя… Воды, мамочка!

– Да вот же! Пей, девочка моя… – грустно вздохнула Степанида Терентьевна.

Вера выпила половину ковшика, протянула Еникееву.

– Пейте, – сказала. – И тем двоим дайте, что при дверях стоят. Слушают, а двинуться боятся, воды испить… Пейте, пока я тут! Уйду потом.

Она передала ковшик Еникееву, тот после передал его милиционерам. Те молча напились – да так, будто до этого ничего никогда доброго не пили; зачерпнули из бака, поставили перед Верой. Сели на диванчик у противоположной стенки – бледные оба, молчаливые.

– Днём на земле я жила, мамочка, – говорила Вера, – видела, как ты хлопочешь вокруг меня, плачешь, молишься… Сторожей своих видала. Слушала, что говорят… И священников. И, хоть легче не было, но чуточку самую теплее, что они за меня Бога просят. За меня-то, мама! А в полночь приходил за моей душой сатана. Брал за руку – и горела рука; уводил в пропасти, во тьму, где и огонь не освещает, потому как сам из мрака произошёл. И видела я, мама, нашу Землю. Не голубую, с зелёными лесами и белыми облаками, а тёмную, пепельными ветрами стужаемую, в негасимом пламени пожаров трещавшую… Мало жизни осталось на Земле! Много уныния, гордыни, пороков преразных… Главный грех – безверие наше, от Бога уход. Думаем, от смерти уходим, убегаем, раз Бога нет, зачем безпокоиться о вечном? А, выходит, от жизни уходим, убегаем, мама. Понимаешь?! – крикнула Вера с силой.

И снова тихо:

– Потому и кричала: предупредить, что нас ждёт, если мы к Богу не устремимся, не покаемся, не полюбим.

– И тебя жгло, Верочка? – жалостливо спросила мать, погладила руку дочери, сжала её легонько.

– Жгло, мам… – призналась Вера. – Так жгло, что моя каменная кожа чуть не трескалась. Мне казалось всякий раз, что я так горяча, что вытеку из себя, как лава из вулкана. И каждый раз мой грех, грешок, мысль и мыслишка греховная, о которых я и не знала, что это грех перед Богом, мне предъявляли пунктами в длинном списке. И за каждый горела, сжигалась дотла, воскресала для нового сожжения и опять горела. И всякий раз – как первый… Так и не привыкла гореть и сгорать.

Она отёрла ладонью лицо, словно сминая и стирая остатки окаменелости.

– А сколько в аду мучается людей, мам! Я их многих видела… И тех, кого партия восхваляла, наградами увешивала, восторгалась. И Маркс, и Энгельс, и Вольтер, и Руссо, и Кони – знаешь такого? Судебный такой был деятель, Царя Николая и Его Семью хулил, Львом Толстым – отступником восторгался. И Орджоникидзе там. И Киров, и Куйбышев… И Гайдар… и вся-вся наша советская история там… А вот расстрелянных, замученных за веру там нет. И тех бабушек, что в церкви ходили. И солдат, что погибли во время войны с именем Бога и Родины на устах. Разве б мы подумали, мам, что такие люди в огне горят, а такие в раю блаженствуют, в славе? А горят… И блаженствуют… И нет для тех, кто горит, никакой надежды, потому что они, когда жили, никому её не давали, никогда!.. И многих на погибель соблазнили. Вон ведь сидят…

Она кивнула на Еникеева и милиционеров.

– Тоже соблазнённые, бегущие радостно к погибели… Зачем они так, мам?

– Что, Вера?

– К погибели радостно бегут? И другого пути ни себе не ищут, ни другим не позволяют искать?