Дуглас Кеннеди - Покидая мир

Я сидела с опущенной головой. Я пыталась найти слова для ответа, но слов не было. Мне снова показалось, что я иду ко дну.

— Помню, когда я жила в Чикаго, у нас в больнице работала престарелая немка, она была почетным профессором психиатрии. Впрочем, я почти уверена, что она была из Вены, но география не столь важна, правда? Главное, она была узницей Дахау и выжила, а ее муж и двое детей погибли в лагере. Мало того, мне рассказывали, что в концлагере на ней ставили медицинские эксперименты. Но женщина, которую я встретила много лет спустя, не была сломлена. Она смогла жить. После войны она эмигрировала в Штаты, стала блестящим клиницистом, да еще и вышла замуж за известного философа, важную шишку из Чикагского университета. Однажды я слушала ее лекцию о чувстве вины — конкретно о чувстве вины тех, кто остался в живых. Кто-то задал ей вопрос: с учетом всего, что ей довелось пережить — настоящий кошмар! — как она сумела выстоять и не погибнуть? Ответ ее меня потряс. Она процитировала Сэмюэля Беккета: Я не могу продолжать, я буду продолжать.

— Это из «Безымянного», — сказала я.

— Верно. «Безымянный».

Мы погрузились в молчание. Нарушила его я:

— Я не могу продолжать, доктор.

— Понимаю. Но это сейчас. Может быть, со временем…

— Я не могу продолжать. Я не буду продолжать.

Не стоило мне бросать эту реплику. Зачем было говорить, не подумав? Но дело в том, что я говорила обдуманно . Отдавая себе отчет в том, что говорю. Я понимала, что мои слова — правда. Произнеся их, я подтвердила худшие подозрения доктора Айрленд. Возиться со мной было бесполезно.

Надо отдать должное доктору Айрленд, к этому моему высказыванию она больше не возвращалась. Просто на пятнадцать миллиграммов увеличила мне дозу миртазапина. Он обеспечивал мне мертвый сон, но нисколько не смягчал лютую тоску, которая наполняла все время моего бодрствования. Благодаря лекарствам мне все-таки удавалось спать по девять часов каждую ночь. Проснувшись, я неизменно лежала минуту-другую в блаженном беспамятстве, пытаясь понять, где нахожусь. Потом я ощупывала языком «заштопанные» губы, и мгновенно все снова наваливалось на меня. Как хотелось мне продлить это краткое время между сном и явью, когда мозг явно пытался избавиться от воспоминаний. Потому что, как только я начинала соображать яснее и ко мне возвращались все воспоминания, у меня оставалось только одно желание — умереть.

Сестра Рейнир каждое утро появлялась ни свет ни заря, видимо прекрасно представляя, как проходит мое пробуждение и что за непроглядный мрак окутывает меня в эти мгновения. Не проходило и пяти минут, как я открывала глаза, а она уж спешила ко мне со стаканом апельсинового сока и велела немедленно его выпить.

— Это повысит вам сахар в крови, — поясняла она.

Сестра Рейнир больше ни разу не упомянула о сыне, которого она потеряла. Также она ни словом никогда не обмолвилась ни о моем неудачном самоубийстве, ни о печали, которая заполняла все время моего бодрствования. Печаль. Слишком слабое слово, чтобы описать мои тогдашние чувства. Я чувствовала, что просто схожу с ума; я была уверена, что никогда, никогда не оправлюсь от того, что случилось со мной; мне было совершенно ясно, что отныне вся моя жизнь — не что иное, как мучительная агония…

Как ни старалась я скрыть это состояние непреходящего отчаяния, сестра Рейнир давала мне понять, что ее мне не обмануть. Обнаружив, что я лежу в кровати, свернувшись клубком, она с силой стучала меня по плечу и громко говорила: «Вам пора на физиотерапию, прямо сейчас». Чувствуя, что я впала в отчаяние и снова тону, она включала радио рядом с кроватью, и я начинала прислушиваться. Если я не была настроена на общение, сестра просто-таки заставляла меня с ней разговаривать.

Каждое утро она доставляла мне свежий номер «Нью-Йорк таймс», который, по ее словам, доставала в единственном магазине в Маунтин Фолс, где эту газету продавали, и строго велела мне «читать о том, что творится в мире». Невзирая на то что моя нога пока еще была в гипсе, эта женщина заставляла меня выходить на прогулку по два раза в день и каждый раз не менее получаса ходить вокруг больничного корпуса, сначала с ходунками, а спустя неделю — с палочкой. А когда мне сняли повязку с глаза, она принесла мне в палату телевизор и добилась того, что я стала по часу в день смотреть новости.

Я понимала, почему она заставляет меня читать газеты, слушать радио и быть в курсе происходящих в мире событий. Ее целью было не просто отвлечь меня от грустных мыслей и помочь заполнить время, но и каким-то образом занять меня хоть чем-то, помимо моего собственного уныния.