Пер-Лашез — богатый квартал загробной скорби. Это скорбь состоятельных и состоявшихся дворян и буржуа, ее основательные и тяжеловесные символы — увядший гранитный цветок, мраморная складка савана, бронзовое крыло ангела. Это элегантное кладбище, эпитафии на французском выдержаны в безупречном стиле: «Nos coeurs unis a jamais en Dieu», «Наши сердца навсегда связал Бог».
В погожий осенний день такие изречения читают сотни туристов. Они бродят по аллеям кладбища, целенаправленно и целеустремленно, от Бальзака — к Прусту, от Крейцера — к Россини, от Ива Монтана — к Жильберу Беко. Прежде чем склонить голову над знаменитым надгробьем, туристы, словно играя в «охоту на лис», склоняются над картой маршрутов Пер-Лашез. От писателя — к писателю, от композитора — к композитору, от певца — к певцу.
Три столетия назад в парке на холме Шамп Эвек стоял дом призрения ордена иезуитов, настоятелем которого был духовник короля Людовика XIV Père а Chaise. Монашеский сад с фонтанами, оранжереями, гротами, водопадами превратился в уголок романтических встреч столичной аристократии, но потом иезуиты разорились, и память о папаше Лашезе сохранилась ныне только в названии самого большого парижского кладбища. При Наполеоне участок земли на Шамп Эвек приобрели муниципальные власти, и вскоре архитектор Броньяр принялся разбивать здесь новые цветники, аллеи и клумбы. Но теперь садовники работали не ради земных услад. Первое время этот парк воспоминаний не пользовался популярностью, мало кто из добропорядочных горожан хотел покоиться на непрестижном Восточном кладбище. Чтобы выправить положение, в 1817 году на Пер-Лашез перенесли останки французских знаменитостей, в том числе Мольера, Лафонтена, Абеляра, и тогда кладбище стало модным. Через пять лет здесь насчитывалось уже 33 тысячи захоронений. Сейчас в списках покойников множество бессмертных имен.
Пер-Лашез способен рассказать десятки душещипательных мелодрам. Ведь история каждой смерти — это история свершившейся судьбы, роман о любви, почти всегда несчастной. Вот здесь, на могиле рано скончавшегося от менингита художника Амедео Модильяни, свела счеты с жизнью его возлюбленная Жанна Эрбутери; она нашла вечное успокоение в нескольких метрах от своего избранника. Вот усыпальница подруги Робеспьера Элеоноры Дюпле, на сером камне которой безответно влюбленным девушкам положено оставлять записки с заветными желаниями. Вот склеп умершей в 1818 году в расцвете молодости и красоты княгини Елизаветы Демидовой, настоящий храм смерти. Мрачные своды подпирают десять колонн, на которых изображены символы княжеского рода, головы волков и выдр. Безутешный супруг, мот и гуляка Николай Демидов, потомок русского заводчика, истратил на помпезную усыпальницу целое состояние, замаливая грехи перед женой, которую сам же свел в могилу. Над демидовским пантеоном витают загробные легенды. Княгиня якобы оставила завещание: тот, кто решится провести в склепе в одиночестве 365 ночей, получит огромное состояние. Поэтому дух парижской «Пиковой дамы» не уснул: по преданию, призрак княгини восстает из гроба, очевидно, чтобы познакомиться с претендентами на наследство.
Урна с прахом другой благородной особы, американской танцовщицы Айседоры Дункан, установлена в стене колумбария, в ячейке под номером 6796. На сотню номеров влево замурован прах вожака украинских анархистов Нестора Махно, на десять тысяч номеров вправо — ячейка с останками певицы Марии Каллас. И Каллас, и Махно умерли своей смертью, а вот кончина Дункан исполнена недоброго мистического романтизма. Судьба танцовщицы была трагической. Двое ее детей-подростков нелепо погибли во время обычной прогулки: шофер вылез из машины, чтобы проверить заглохший мотор, двигатель внезапно заработал, и автомобиль скатился в Сену. Ни один из многочисленных мужчин, с которыми Дункан пыталась связать свою жизнь, не задержался рядом с ней надолго. После разрыва с Сергеем Есениным (роман с ним, кстати, был в буквальном смысле бессловесным — супруги не понимали друг друга, а потому общались через переводчика) Дункан завладела депрессия. Прощаясь, Есенин прислал из России короткую записку: «Я люблю другую, женат, счастлив». Айседору преследовали потусторонние видения: то слышался траурный хорал, то появлялось предчувствие смерти, то мерещились детские гробы. Последним возлюбленным пятидесятилетней танцовщицы стал молодой русский пианист Виктор Серов. Ревность довела Дункан до попытки самоубийства, впрочем, неудачной. Однако темные предчувствия ее все же не обманули: через несколько дней Айседора, повязав эффектный красный шарф, села за руль машины; шарф попал в ось колеса и, затянувшись, сломал ей шею.
Читать дальше