Андрей Шарый: Четыре сезона

Культура Palachinken предлагает обступающему ее с севера, юга, запада и востока миру безупречный мещанский стиль и общую точку отсчета. Не зря именно на территории Австро-Венгрии, в нынешней Словакии, ученые вычислили центр Европы, от которого и следует определять стороны света и прочерчивать вектор путешествий. Место жительства и зона профессиональных интересов определили и мою дорожную практику. Вышло так, что ее контурная карта осталась без настоящего севера, а в качестве точки отсчета я получил строгий европейский центр, Прагу. Вообще, если бы только могли, центральноевропейцы наверняка переименовали бы Средиземное море в Южноземное, восстановив заодно с исторической справедливостью и географический баланс. В самом деле, недоумевают в центре, если немцы, норвежцы и датчане живут на североморских берегах, то по каким причинам теплолюбивые греки и италийцы поместили себя в середину европейской цивилизации, а не на крайнем юге, как были бы должны?

Palachinken — благородные родственники варварски набитых фаршем или курагой уродцев-полуфабрикатов, что мерзнут в холодильниках супермаркетов. Palachinken — флажки австро-венгерской империи, через столетие после исчезновения державы очерчивающие гастрономическую зону влияния монархии Габсбургов, дотягивающуюся и до Берлина. Они — константа центральноевропейской истории. В венском кафе «Централь» такие Palachinken заказывал Лев Троцкий, на дунайской набережной Пешта ими лакомился Ференц Лист, а в пражской «Славии» над тарелкой с такими горячими кружевами уныло сиживал Франц Кафка. Глядя на белый порох сладкой пудры, на приторные разливы шоколадных рек, невозможно представить себе, что это ведь о блинах народ сложил пусть и верные, но, увы, напрочь лишенные элегантности пословицы и поговорки типа «блин не клин, брюха не расколет» или «блин животу не порча».

Но мы-то знаем: блин достоин уважения. Непонятый, он превращается в дежурную закуску для случайной компании в безымянной пищеточке на углу у вокзала.

Никто не знает, когда и почему Вольфганг Амадей Моцарт написал свое самое знаменитое и самое популярное произведение. Музыковеды гадают: это случилось предположительно в Вене, менее вероятно — в Праге, скорее всего в 1787 или 1788 году, в пору работы над «Дон Жуаном». Что послужило поводом для вдохновения — и это неизвестно. Может, Моцарт просто раз поутру проснулся в хорошем настроении, чтобы к ночи сотворить шедевр.

Серенада К.525 «Eine Kleine Nachtmusik», «Маленькая ночная музыка», состояла из пяти частей, одна из которых, увы, утеряна безвозвратно. К счастью, не утеряны остальные, и первые такты этой блистательной вещицы, Allegro — пам, пам-пам, па-ра-ра-рам-пам-пам! — и сейчас, двести с лишним лет спустя, уверенно насвистит любой продвинутый школьник. Allegro, Romanze, Menuetto, Rondo — автор снисходительно назвал такую музыку «маленькой». Какая же тогда большая? Так вот в чем, наверное, упрек Антонио Сальери: «Ты, Моцарт, недостоин сам себя…»

Три города связал со своей судьбой великий композитор. Моцарт родился и вырос в Зальцбурге, но всегда стремился в Вену, где и провел лучшие годы, но где, увы, не оценили по достоинству его талант. Как ни странно, крепче всего любили и лучше всего понимали Моцарта в тогдашней провинции, в Праге. Историки находят этому простое объяснение: в Богемии Моцарту легче дышалось. Прагу не сковывал дворцовый церемониал, поэтому художнику здесь позволялась большая творческая свобода и вольные отступления от канонов искусства.

Характер композитора определяет его музыка, нрав города определяет его архитектура. Помпезный венский дворец Хофбург, суровый зальцбургский замок Хохензальцбург на холме Мехенсберг или все-таки Пражский Град и изящное барокко пражских кварталов? Где город Моцарта?

Талант — штука капризная, восприимчивая к посторонним воздействиям. Быть может, Моцарт в предчувствии близкой кончины не написал бы столь впечатляюще мрачный «Реквием», не проведи он юность при суровом дворе князя-архиепископа Сигизмунда Кристофа фон Шраттенбаха (одно имя чего стоит, если еще соединить с лязгом Хохензальцбурга и Мехенсберга!). Роскошь столицы Габсбургов наверняка прибавила парадного блеска «Коронационной мессе» и мощи симфонии «Юпитер», а «Масонская траурная музыка» и «Волшебная флейта» не дышали бы тайнами вольных каменщиков, не вступи Моцарт в ложу «Новая венценосная надежда». А вот это, «скрипка и немножко нервно», оказывается, и про Моцарта, и про чешскую столицу удачно сказано. Совсем не случайно именно в романтической Праге переживавший душевный подъем композитор заканчивал оперу «Дон Жуан», по заслугам определяя наказание севильскому обольстителю.