Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

Повадки рыб на морском дне не собьют меня с толку, как и поведение в танцевальном зале парней, лишь по видимости пылко влюбленных в своих подружек. Пыл этот - от периодических приливов в крови, но сама-то кровь - не от них. Им не по силам ни увеличить стремление к производству потомства, ни уменьшить его. Они меня с толку не собьют, их пот воняет!

«Что же мы должны делать?!» - «Ничего, ничего!» Парни в танцевальном зале, которые знай себе веселятся, уже делают более чем достаточно. Тот, кто не умеет держать свою кровь при себе и расходует ее на женщин, - стервец !

Тут некто с серыми сухими ладонями, с красно-зелеными переливчатыми глазами встал передо мной и издал вопль - вопль, который заполз мне в уши, и потом проник в кровь, и потом - в костный мозг, в костный мозг... в костный мозг!

И во мне отозвалось: сст ... - и из меня выползло: стынь .

Я вытянул ноги, взял себя под контроль; но на моем опустошенном лице с жуткой отчетливостью читалось, что тело парализовано. Внутри меня клокотало: «Ты сошел с ума!»

Свечи тем временем догорали, неудержимо. Их путь ведет через пламя в ничто. А наш - через жизнь к гниению.

Как, разве Актер задул не все огни? Он, когда задувал их, крикнул:

- Они мне напоминают, напоминают о том, что всё бренно и что ничто не обладает длительностью! Лучше бы я родился слепым! Способность видеть - страшное наказание... Все, что нам свойственно, что нас приподнимает над прахом, есть наказание: любое чувство, любое побуждение, даже похоть... Самое совершенное человеческое существо - это кастрированный и ослепленный каннибал, которому поневоле пришлось стать аскетом...

- Герхард, сейчас в вас говорит злость, - сказал человек, который ехал со мной в экипаже.

- А почему нужно быть сладкоречивым и благонравным? Я точно найду больше аргументов против этих качеств, чем вы - за. Зло как раз в том и состоит, что можно сказать что-то так, а можно - иначе; что все зависит от точки зрения, которую человек принимает; что всё не звучит в нас единым аккордом ...

Он снова тихо заплакал.

- Но Герхард, разве я не рассказывал, что в нас таятся и совсем простые звуки - совсем простые, из-за которых люди никогда не стали бы спорить?

- Конечно... Я знаю, что отравляю атмосферу Угрино, потому как не умею любить и из меня вырываются только кричащие диссонансы... Я застрелюсь...

С тем он и направился к двери.

Все в растерянности повскакивали со своих мест. В дверях Герхард обернулся, отступил на шаг и сказал:

- Я прошу сыграть мне Возвещение Страшного суда, чтобы я был готов ко всему и не роптал, когда стану пищей червей, пожирающих трупы и внутренности...

Мальчики и девочки тем временем удалились; они наверняка легли спать. Но кого-то послали за Кантором. Когда тот пришел и услышал, чего от него хотят, он сказал, что играть сегодня не может... Сказал, что не может играть.

- Вот как... - протянул Герхард. - А я думал, Кантор должен играть, когда бы его ни попросили...

Похоже, Актер всерьез рассердился. Он расхаживал по зале, натыкался на стулья и другие предметы, иногда останавливался перед кем-то, пристально взглядывал ему в лицо... и шел дальше.

Я заметил еще, что львица следит глазами за каждым его движением.

Я не мог понять, почему этот вечер получился таким: почему никто из присутствующих не произносит ни слова, почему каждый обращается со своими конечностями так беспомощно - словно кукла, висящая на проволочках.

В другие моменты я задумывался о том, кто же хозяин замка и не придется ли мне еще нынешним вечером ехать куда-то дальше; но всё сводилось к ощущению, что я - беспомощная марионетка. Или: что мы играем на сцене, и кто-то забыл свою реплику, а другие ее тоже не знают... И теперь никакое дальнейшее действие невозможно - потому что никто не знает, чья очередь говорить.

- Вы, значит, не можете играть? - спросил Актер снова.

- Нет.

- Тогда я поищу другого исполнителя.

Сказав это, он действительно вышел. Львица встала.

Мы тоже вскоре оказались в коридоре, и Скульптор привел нас в другое темное помещение. Я стоял рядом с опечаленным Кантором, когда кто-то начал зажигать свечи. Я спросил у Кантора, что здесь вообще происходит.

- Ах, - сказал он, - от меня потребовали, чтобы я сыграл десятую прелюдию и десятую фугу из «Хорошо темперированного клавира» Баха. Но руки способны на такое не во всякое время.

Я еще немного поговорил с ним, среди прочего и о том, что я здесь чужой - чужой настолько, что все происходящее представляется мне результатом воздействия некоего рока. Он взглянул на меня: