Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

Во мне возникло горячее желание взобраться на хоры и поиграть. Я знал, что играть умею; я определенно когда-то учился, как извлекать из органа звуки, только забыл об этом. Но, поднявшись со скамьи, я засомневался: я боялся теперь, что покажу себя дураком, горло у меня пересохло и сжалось.

Захотелось на воздух.

Когда я подошел к двери, порыв холодного ветра забросил внутрь горсть влажного снега. Меня знобило. Я решил не выходить. Подумал, что впереди у меня еще много времени и я могу переждать непогоду здесь.

Сперва я прогуливался по продольному нефу - взад-вперед, взад-вперед. Мне опять было хорошо. Я рассматривал великолепные оконные арки, и колонны, и алтарную часть, и ряды скамей. Потом подошел к трансепту: двум малым средокрестиям под башнями. Их отделяли от нефа латунные решетки, за которыми царила тьма, из-за отсутствия окон; похоже, и там стояли саркофаги. Из тех помещений веяло какой-то удивительной затхлостью. Алтарь был деревянным, резным, и фигуры на нем казались знаками из иного мира; но ничего страшного в этих знаках не было. Я порадовался, что здесь нет картин, изображающих Распятого. Я бы не выдержал всего этого уродства и красной крови.

Я не нуждался ни в каких занятиях или развлечениях; я был переполнен чувством, что мне хорошо, - и все-таки уже трижды останавливался перед закрытой дверью. Постепенно я понял, что она должна вести в какую-то часть сакристии. Я не хотел открывать дверь. Но она меня завораживала. Я говорил себе: это такая же дверь, как множество других, она тебя разочарует, если ты откроешь ее, потому что ты ждешь от нее слишком многого. Я в конце концов решил оставить ее закрытой. И снова стал прогуливаться по продольному нефу. Но чувство глубокой умиротворенности, прежде владевшее мною, теперь исчезло. Эта дверь меня беспокоила. В какой-то момент я так разозлился, что хотел броситься на нее, рывком распахнуть... И показать своему беспокойству, что за ней нет ничего. Но я оставил такое намерение, представив себе, как глупо буду выглядеть.

Я почувствовал потребность заплакать. Я крикнул: «Как можем мы быть хоть в чем-то уверены, если какая-то закрытая дверь способна убить наши души?!»

Я преклонил колени у алтаря и стал молиться: «Боже Милосердный, спаси меня от безумия! Даруй мне свет памяти!» А потом вновь начал прохаживаться по нефу. Теперь я слышал гулкое эхо своих шагов. Я остановился - все смолкло. Я сделал шаг - эхо отозвалось громче. Оно будто припоминало свой смысл... И определенно заключило союз с той дверью. Покушалось на мою душу!

Наверняка я преступник, которого преследуют незримые силы. Здесь, видимо, я когда-то и совершил убийство - здесь, за этой дверью. И теперь должен вернуться на место преступления, к тем камням, на которые некогда пролил кровь!

Я не хотел, не хотел, я не убийца, не грабитель, мою вину не докажут... И вообще - это церковь, она защитит меня, уж лучше я умру в ней от голода, чем погибну на плахе...

На мгновенье гипноз, исходивший от двери, рассеялся, и мысли мои прояснились.

Но потом в голове мелькнуло: наверняка я родился здесь... и моя мать умерла родами. Я ведь даже не знаю, кто она. А она, конечно, похоронена в этой церкви!

Я начал читать все имена, высеченные на половых плитах. Но быстро сообразил, что ее имени я не знаю. Как же добиться ясности? Меня ждали глубочайшие откровения; но скрижали разбились, потому что я не знаю имени своей матери.

Я вытащил из кармана блокнот, который носил с собой; но там значилось только: «У. и И. II, полночь». И ниже - две странички о какой-то черной женщине, мне не знакомой; она, видимо, уже умерла, ибо я разобрал слово «гробница».

Наверняка это и была моя мать! Но ее имя не упоминалось.

Запертая дверь все заметнее приводила мою душу в состояние одичания. Во мне что-то кричало:

«Мама наверняка погребена под полом этого помещения. На каменных плитах ты найдешь ее имя».

Все мои разумные представления улетучились, тысячи рук тянули меня к этой двери. Иногда мне казалось, что в своем духе я уже читаю имя матери: «Солом...», потом оно опять куда-то проваливалось, и теперь во мне звучало: «Черный цвет... черный». Я был склонен понимать это так, что она лежит в саркофаге черного мрамора; но строгий внутренний голос отверг это толкование.

Я тогда крикнул:

- Деревянный гроб был черным... Или надгробное покрывало...

Но внутренний голос и этого толкования не принял. Я крикнул:

- Такого цвета была ее кожа.

- Черная, черная, - прозвучало снова.