Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

Но мы в своем бедственном положении не могли найти другого пути, а жить по-прежнему тоже не могли, поскольку чувствовали, что должны выбраться из этого ужаса, если хотим спасти то, что в нас есть... И Сила, внушавшая нам такие мысли, была Богом, и мы должны были ей повиноваться! Должны были, ибо призваны любить Бога больше, чем родителей.

Мы бы погибли из-за этого; потому Бог и помог нам. Случилось нечто настолько удивительное, что я едва ли способен рассуждать здраво; но я попытаюсь рассказать, как все произошло. Времени у меня еще много.

Все началось перед Рождеством: я был в ужасном состоянии и не знал, как себе помочь. Я не верил в Бога, а только в Силу, которую чувствовал внутри и которая, как я думал, дана мне, чтобы меня уничтожить.

Я работал на пределе своих возможностей и чувствовал, что погружаюсь в трясину; и знал, что помощь ниоткуда не придет.

Все, все меня покинули: и Ханс Р., и Фридель. Ханс Р. вбрызнул в меня очень много яду.

Тогда Сила во мне в последний раз вздыбилась. Еще один мощный крик о помощи вырвался у моей души! Я и сейчас чувствую, как она дрожала... Потом я понял, что худшее уже позади... Бог тоже это знал, Он меня так испытывал; Он не позволил, чтобы крик о помощи остался без отклика.

Бог вернул мне Фриделя! Фридель плакал и целовал меня - он, который прежде не мог меня полюбить, хоть и очень старался.

Тогда во мне обнаружились бесконечные запасы силы; и хотя я уже прежде отдал своему тексту столько крови, я продолжал над ним работать и изо дня в день зачитывал куски Фриделю. Так возник «Исход».

И опять мои силы иссякли. Тогда Фридель решил выбраться со мной на природу, но тут он заболел.

Отчаялся ли я? Я очень сильно плакал и молился Богу... Я уже знал Бога!

И Бог помогал мне писать «Христа» и сказал, как мне тогда померещилось: «Ты должен уйти из дому, должен бросить всё, если еще надеешься спасти полученный тобою талант».

Так начались эти сражения с моими родителями и с родителями Фриделя, доводившие нас до отчаянья; мы ничего уже не видели ясно и все же искали свой путь... И я не стеснялся лгать и обманывать родителей.

Я уже не мог вести себя по-другому в том бедственном положении, потому что внутри меня всё громче заявляло о себе требование свободы, а наши родители всё больше нас притесняли. Фридель должен был вот-вот уехать на Амрум, но тут Бог послал ему и мне фройляйн А., и Фридель понял, что выбранный нами путь - неправильный.

Приближался день рождения Фриделя, и он сказал: «Я думаю, Ханс приедет: его подарком ко дню моего рождения будет сам приезд». Но, получив в четверг письмо, где я объяснил, что вместе с другими мальчиками должен отправиться в Люнебургскую пустошь, он больше моего приезда не ждал.

И все же я приехал. Вечером прибыл в Норддорф и сразу попробовал найти Фриделя в дюнах или на берегу; но я его не нашел. Тогда я сел за столик в кондитерской и стал ждать. Сколько ночей я не спал? В голове еще вертелись все те гадости, которые мне пришлось выслушать накануне вечером.

Я не понимал, как можно назвать дерьмом самое священное, что только есть на свете... Для меня это было непостижимо. Сердце мое сломалось бы от тоски, если бы я не надеялся, что увижу Фриделя...

На следующий день я встретил на вокзале Германа Б. И всегда буду вспоминать о нем с благодарностью: встречу с ним я воспринял как добрый знак, потому что он очень старался понять меня...

Итак, я сижу за столиком и жду.

Наконец появляется Фридель... Я поднимаюсь и иду навстречу; он меня видит, и лицо его озаряется радостью.

Но ведет он себя очень сдержанно: догадывается, с какими мыслями я приехал, и - что нам с ним предстоит трудный спор. Он знает, что, если не одержит верх, то, считай, все пропало. Путь, выбранный нами, начался с вины - и эту вину, как он знает, я себе никогда не прощу; я вообще не привык что-либо себе прощать.

Тут я ему говорю: « Христос готов...» Он будто не понял: говорит, что его пригласили к ужину; и предлагает мне пока что зайти к нему.

Я захожу; он отправляется на ужин к каким-то людям...

Возвращается он очень тихим и задумчивым; я его поздравляю с днем рождения; он - как бы между прочим - благодарит.

Всё это мне не совсем понятно.

Мы садимся на диван; я рассказываю, как вырвался из дома, как тосковал без него.

Он возражает: «Не думаю, что ради нашей встречи стоило взваливать на себя вину».

Таким Фридель и остается - я имею в виду, остается холодным и бесчувственным, не слышит моей беды.