Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

Петер.

Ты уже начал отступление.

Ханс.

Нет.

Петер.

Ты мне напоминаешь юриста или дипломата. Ты идешь на уступки, сопровождая их пространными заверениями, что не готов ни в чем уступить.

Ханс.

Наш разговор представляется мне настолько важным, что я не хочу мелочными возражениями обломить острие твоих слов. Не буду оспаривать, что описанный тобою процесс серьезнейшим образом сказался на нас. Может, так тяжело, что мы этого не сумеем преодолеть. Приобретенные нами познания - отнюдь не легкого свойства. Бог стал для нас существом великим, мудрым, ребячливым и прекрасным, но беспомощным - обремененным бесконечно болезненным душевным недугом. Наше отношение к Нему уже не может быть конвенциональным. Мы вынуждены отказаться от надежды, что Он будет нам помогать; более того, мы должны отдать все свои силы и способности в помощь Ему ... Я не откажу Богу в руинах моей силы, стараясь сберечь какие-то ее крохи для себя. Не собираюсь я и выставлять за дверь вас - лишь на том основании, что, миновав высшую точку нашей жизни, мы начали тяготить друг друга. Да и сами вы не найдете повода, чтобы сбежать от меня.

Петер.

Вот оно, значит, как...

Ханс.

Да и зачем вам бежать? Это противно вашей натуре. В обоснование данного тезиса напомню: ты еще сегодня мечтал о том, чтобы стать гением. Такое чувство противоречит твоему утверждению. Ты предпочел бы создать новый мир или новое небо и в качестве награды принять смерть на кресте. Поистине это знак гениальности.

Петер.

Гадания о том, что бы я предпочел, к теме нашего разговора не относятся. Это мое личное дело, в лучшем случае - патологическая мечтательность, которая нигде в мире не воздвигнется одинокой скалой.

Ханс.

Прошу тебя, от последнего утверждения откажись.

Петер.

Ну хорошо: это равноценная, наряду с другими формами, вариация на все ту же тему - Человек.

Ханс.

Я до поры до времени принимаю суть и способ формулирования твоей поправки. И все же колеблюсь: не следует ли уже сейчас, в нашей беседе, подвергнуть рассмотрению твою позицию в момент упомянутого выбора.

Петер.

Ты продолжаешь и хочешь продолжать говорить все в том же духе. Мне это не нравится. Пусть твое спокойствие отведает вот какого смертельного яду: ничто не обладает постоянством! Ты апеллируешь к бронзовым статуям и переизданиям литературных сочинений? Но полный распад наступит самое позднее через десять тысяч лет. Картины Рембрандта очень скоро потемнеют и потрескаются. Вечность формы ничем не доказуема, вечен только хаос видений.

Ханс.

Ты осторожен. Ты пока не оспариваешь постоянство мысли. То есть ты оставляешь место для теософов; но для гениев - никакого. Вы еще никогда не видели, чтобы чувства, или мысль, или какое-нибудь утвержденьице подвергались разложению, а вот разложение тел - это сколько угодно. Вы поняли, что в сфере духа существует много непроясненного и чудесного. Но не поняли, что, к примеру, членение опорных столбов собора в Отёне, глубокие крестовые своды - и характер их соединения с опорными столбами - в Бамбергском соборе, внутренняя отделка куполов Каора и Перигё тоже остались жить где-то в вечности!

Вы не хотите услышать крик Знающих, которые объяснили, что все возвышенное подчинено форме, причем - статически связанной... Ни один сон и ни одно блаженное видение не предстают перед вами бестелесными. Пространство вокруг вас сплошь заставлено мысленными образами . И даже если вы настолько укрепились, что по праву можете на время отринуть реальность, ваши иллюзорные построения тоже изобилуют горами и долинами.

Мы слишком мало знаем о сотворенном мире. Если бы у нас не было осознанных чувств, если бы наша деятельность определялась некоей схемой или предписанием, мы могли бы ото всего отречься. Правда, мы и так разрушаем здание всех теорий, но это мало что значит. Наш дар, состоящий в том, что на короткие (можно сказать, выпадающие из времени) промежутки мы предаемся забвению , мог бы стереть все события, превратить случившееся в не случившееся, любую боль - в вечный наркоз. И сделал бы знание о пространственных формах невозможным, потому что оборотная сторона каждого предмета отделена от нас расстоянием, для преодоления которого требуется время. Но у нас есть чувственное восприятие, благодаря которому мы, даже находясь далеко от предметов, что-то о них узнаем; мы не перепрыгиваем от одного удовольствия к следующему, что могло бы нас спасти; нам дано право жить, не следуя общепринятым нормам; мы можем действовать как безумные, не обнаруживая внешних симптомов клинической аномалии. Каждый из нас вправе быть своим телом. Поэтому сотворенный мир до определенной степени раскрывается перед нами. Он расточает на нас те части себя, которые обращает к нам, или которые мы себе отвоевываем, или - до которых добираемся в своих странствиях... Наука довольствуется тем, что возводит свои построения на анализе феноменов, которые как бы самоочевидны; гений же, соответственно свойственной ему основательности и своему дару, не останавливается на рассмотрении сотворенного мира - этой задвинутой в нишу статуи - с лицевой стороны ; он ощупывает спину и конечности немого каменного изваяния, верит своим рукам, когда они находят выпуклости и вогнутости, и не смущается грубым смехом ученых, которые готовы признать лишь то, что видит и единодушно принимает недисциплинированная человеческая масса. Поэтому я вправе сказать, что гений может открыть для нас новые миры. Здесь мы вплотную соприкасаемся с элементами веры. Ничто не заставляет меня отказаться от предположения, что Бог владеет удивительным, наполненным светом пространством, вдоль ограничительных стен которого стоят мраморные тела Его Избранных - защищенные и вознесенные к власти близостью поддерживаемого колоннами свода.