Александр Беатов - Время дня - ночь

Приехал он в Сокольники, на улицу "Матроской Тишины", где в непосредственной близости с воинской частью и по сей день находится известная тюрьма. Встретил его и провёл через проходную любезный низкорослый офицер, в фуражке, стал водить по казармам по каким-то помещениям и канцеляриям, что-то показывать, рассказывать о распорядке жизни в их военной части, — выполняя приказ того, кто пригласил Сашу через радиоклуб для ознакомления с местом, где ему предстояло служить. Удовлетворив любопытство подростка, офицер уже проводил было его к выходу, но, вдруг, неожиданно забыв о Сашке, остановился над каким-то солдатиком, ползавшим по полу на коленях с мокрой тряпкой, и стал его матерно распекать за то, что тот его не заметил и не отдал чести. Солдатик вскочил, вытянулся в струну, замер… Замер и Сашка, поражённый лицемерием офицера… Контраст был слишком велик: как любезно вежливо тот обращался с Сашей — и каким зверем он обернулся со своим подчинённым…

"Вот оно как!" — подумал Саша, выходя из проходной. — "Это он вежливый со мной, покуда я ещё не в его власти. А как забреют — не миновать расправы за малейшую оплошность".

В тот же самый момент, по дороге от Сокольнической воинской части к метро, юноша и решил, что приложит все усилия, чтобы его миновала "сия чаша", даже, пусть, как бы "блатная" — "московская" — особая — спортивная, заслуженная его победой, хотя и на третьем месте, на всесоюзных соревнованиях…

"Нет! Мне ихнего не надоть!" — подумал Саша, проговаривая про себя мысленно на "деревенском арго", сейчас, после того, как, казалось, уже на самом деле, приложил все усилия для избавления от ига, и, тем не менее, снова оказался в военкомате, где, ещё не ведали о его мытарствах в психбольнице и всё ещё прочили Сокольническую спортроту…

Да, впрочем, не у всех новобранцев чувства были похожи… Большинство испытывало даже приятное волнение от приближающейся неизвестности в перемене их жизни. Допризывники живо реагировали на плоские армейские шутки офицера, всё продолжавшего говорить об армии, не думали о том, что находятся на конвейере, и завтра их место займёт другая сотня ребят, которых будут "околпачивать" теми же красивыми словами… И видимо им так было легче — не думать и не знать.

"Для таких в незнании — спасение", — подумал Саша. — "Как этот офицеришка похож на того, из Сокольников! Неужели армия делает их одинаковыми?"

"Все должны быть одинаковыми!" — вспомнил Саша то, как кричал военрук, в ПТУ, распекая какого-то ремесленника за то, что он был одет не в казённую форму. А Сашка с Игорем, выглянув из-за колонны, завопили тогда протяжно в два голоса: "А-а!" И военрук, забыв о ремесленнике без формы, бросился к ним и начал распекать и их, но Сашка повернулся и пошёл по коридору прочь, не обращая на крики военрука: "Стой, Волгин! Стой! Я мастеру доложу!"

"Да, там можно было издеваться над педагогами, — продолжал рассуждать допризывник. — Тут этого не получится… Тут надо действовать хитрее… Мать… их!.."

"Лекция" кончилась. Всех врачей допризывники проходили по очереди, определённой неведомым и заботливым хозяином их судеб. Причём, о логике, коей руководствовалась его длань, оставалось только гадать, поскольку алфавитный порядок здесь был свой, так что Сашка, со своей фамилией на "В", оказался почему-то в самом конце.

Наступил день, прошло время обеда, во время которого никого из новобранцев не пропускали, а очередь всё никак не кончалась. Пришлось Сашке принять вторичную дозу заранее припасённых "на всякий случай" лекарств, — чтобы психиатр обратил своё внимание, когда дойдёт очередь Саши. Догадываясь, что в последний раз приходится унижаться, терпеливо он одевался и вновь раздевался до трусов и до нога, давая осматривать себя людям, именовавшимся врачами, отвечал на вопросы, открывая и закрывая рот, высовывал язык, показывал зубы, таращил глаза, напрягал слух, раздвигал ягодицы, безропотно позволял руке, в резиновой бессменной перчатке, трогать в паху. Вся эта церемония была знакома ему, потому что уже не первый раз, каждый год, он получал повестки и всякий раз — отсрочку по той или иной причине. И церемония эта походила на ту, что описывал Майн Рид, когда его благородные герои были свидетелями бездушной продажи чернокожих рабов, коверкавшей судьбы, разлучавшей с близкими. И, наверное, те торговцы живым товаром также говорили много слов и одно из них имело оболочку, напоминавшую чем-нибудь о долге, службе или своего рода патриотизме…