Гари Штейнгарт - Супергрустная история настоящей любви

Она была в трениках и футболке Элдербёрда, и тело ее дышало жаром. Она набрала картонных коробок, что теперь стояли повсюду, некоторые уже наполовину заполнены книгами. Мы обнялись, я попытался продлить поцелуй, но она оттолкнула меня и указала на Книжную Стену в гостиной. Объяснила мне, что добудет еще коробок, а я должен складывать книги. Я вышел в гостиную к дивану, на котором мы с Юнис занимались любовью во второй и третий раз (первый раунд выиграла спальня). Подошел к книжному шкафу и загреб тома, что-то фицджералдовое, что-то хемингуэйское — я проглатывал все это еще в универе под воображаемый стакан перно; заплесневелые, ломкие советские книжки (средней стоимостью один рубль сорок девять копеек), которые отец дарил мне, дабы сузить бездонную пропасть, разделявшую две наши жизни; какой-то феминизм, какой-то Лакан, которые должны были добавлять мне очки в глазах потенциальных подруг, приходивших в гости (можно подумать, к тому времени, когда я поступил в колледж, кому-то еще было дело до текстов).

Я сваливал книги в коробки, а Юнис тут же их перекладывала, потому что я складывал неверно, потому что я не умею манипулировать предметами и выжимать многое из малого. Мы молча трудились почти три часа, Юнис командовала и ругалась, когда я ошибался, Книжная Стена пустела, а коробки поскрипывали под тридцатилетним грузом чтения, бременем всей моей мыслительной жизни.

Юнис. Сильные тонкие руки, трудовое бордо на щеках. Я был так благодарен, что хотелось причинить ей капельку вреда, а потом взмолиться о прощении. Я хотел допустить промашку у нее на глазах, ибо она тоже достойна высокого чувства моральной правоты. Вся злость на нее, что копилась во мне месяцами, сейчас испарялась. Хороня в картоне книги, стопку за стопкой, я устремился к новой цели. Я постигал слабость этих книг, их бесплотность, знал, что им так и не удалось изменить мир, и больше не хотел мараться их слабостью. Хотел вложить силы в нечто плодотворное, важное, жизненное.

Я не вернулся к Книжной Стене за следующей порцией, а вошел в один из гардеробов Юнис. Я перебирал ее белье, смотрел на ярлыки, шевелил губами, читая, словно стихи: «32 А», «XS», «МолодаМанда», «ПолнаяКапитуляция», «бархатистая паутинка». Из гардероба с обувью выудил две пары блестящих туфель и комплектик туфельно-кроссовочного гибрида, который Юнис любила надевать в парк, отнес их на кухню. Сунул Юнис в руки, улыбнулся.

— У нас мало коробок осталось, — сказал я.

Она покачала головой:

— Только книги. Больше ни на что места нет. Нас перевезут на север города, потому что ты работаешь на Джоши. — Она отложила клейкую ленту, налила мне кофе из френч-пресса, добавила соевого молока из холодильника, который вскоре перестанет быть моим.

— Хотя бы расчески «Мейсон Пирсон» захвати, — сказал я, отхлебнул и протянул ей чашку. Она рукой откинула густую гриву — мол, захвачу. Мы поцеловались — рот в рот, кофейный дух. Она закрыла глаза, а я открыл; «Нечестно!» — раньше кричала она, когда я так делал. Я вжался носом в галактику ее веснушек, оранжевых и коричневых, размером с планету и с летучую космическую пылинку. — Как я буду жить без тебя? — сказал я.

Она отстранилась.

— О чем ты?

— Да так. — В самом деле — о чем я? В висках жар, ноги заледенели. В лифты набилось старичье, но нам удалось спустить коробки в вестибюль; Юнис помогала старикам с их пакетами лекарств, с их чулочными узлами и кучей позолоченных по краям семейных фото, где толпой стоят большие и маленькие евреи. Мы выпнули мою упакованную библиотеку на газон перед дверями, а потом к лимузину «Хёндэ».

Первое ноября. Или около того. Нас перевезли в двухкомнатную квартиру в Верхнем Ист-Сайде — медсестринское общежитие 1950-х на Йорк-авеню, похожее на раскисший под дождем пазл. На этаже обитала и другая переселенная молодежь из «Штатлинг-Вапачун», но заглянув и увидев, что обе наши комнаты до последнего квадратного дюйма заставлены книгами, они перешли в режим повышенного игнора, сторонясь даже Юнис, во всех смыслах своей современницы.

В тот день, когда Медиа показали, как здания кооператива на Грэнд-стрит, мои обожженные солнцем красавцы, рушатся в облаке красного кирпича и серого пепла, я заплакал, а Юнис не утешила меня — разозлилась. Сказала, что когда я вот так распускаюсь, она вспоминает, как что-то плохое происходило с отцом, он тогда терял контроль над собой, хотя слезам предпочитал насилие. Я устремил на нее опухшие глаза: