Вадим Давыдов - Год Дракона

Иногда – слава Богу, крайне редко – Майзель срывался. И начинал со свойственным ему большевистским максимализмом наводить порядок. Первый раз при ней это произошло во Флоренции, где они стояли на площади перед Палаццо Веккьо, возле самого фонтана с фигурами Лаокоона и его несчастных детей, и целовались так, что у Елены уже начинался туман в голове. И вдруг он, продолжая держать Елену нежно и сильно, перестал ее целовать. Чуть повернув голову, Елена увидела кучку арабских – похоже, арабских – подростков, которые показывали на них пальцами, делали неприличные жесты и громко и нагло ржали, похабно скалясь и подмигивая.

Первым душевным движением Елены было уйти. Потом ее разобрала злость, а когда она посмотрела на Майзеля, ей сделалось не по себе… Это было не лицо человека, а залп «катюши» прямой наводкой. Она даже не поняла ничего, так быстро все случилось. Его охрана материализовалась из воздуха, – четыре или пять человек, Елена даже не смогла их сразу сосчитать. Мгновение спустя все эти мерзкие сопляки валялись на земле под дулами коротких и толстых, как бульдоги, автоматических пистолетов, а один из молодых волчат, – похоже, главный в этой стае, и как только они вычислили его, непонятно, одно слово, профессионалы, профессионализм его охраны был притчей во языцех, – стоял перед ними на коленях…

Больше всего потрясло Елену тогда, что Майзель говорил с волчонком по-арабски. Говорил тихо и размеренно, продолжая, как ни в чем не бывало, крепко и нежно прижимать Елену к себе. И совсем недолго. Но, видимо, что-то ужасное говорил, потому что волчонок раззявил пасть, пустил слюну, завыл и обмочился. А Майзель даже не сдвинулся с места…

Потом, конечно, примчались карабинеры, и лейтенант, увидев перстень на руке Майзеля и заглянув в его ватиканские грамоты, позеленел и завизжал на подчиненных, которые принялись с невероятным рвением пихать этих едва дышащих от страха щенков в полицейский фургон. Майзель еще что-то сказал лейтенанту по-итальянски, от чего тот сморщился, едва не заплакав от усердия, и вытянулся, отдавая честь. Майзель сделал такое жуткое, отстраняюще-барское движение кистью руки, и лейтенант буквально слинял, впрыгнув на подножку фургона, который, пугающе кренясь в виражах, вынесся с площади.

Он продолжал держать Елену, словно заслоняя ее собой, словно все еще длилось… Он и не думал уходить. Елена знала, почему. Он не мог отступить. Не умел. Это была его земля. Его Европа. И он не собирался терпеть здесь никого, кого не считал достойным этих вечных камней, этой вечной воды, этого воздуха, – пьянящего чистого воздуха Тосканы и Моравии, Каринтии и Карпат, норвежских скал и альпийских лугов, этих замков над Рейном и виноградников Шампани. И людей этих любил он, хоть и гневался на них за то, что потеряли они, – и страсть, и волю к жизни, и жажду новизны. Любил, хотя даже себе не хотел признаться в этом. Он их держал изо всех сил, не давая упасть…

– Тебе страшно, мой ангел?

– Нет. Что ты сказал ему?

– Кому?

– Мальчишке.

– Да так… – он пожал плечами и улыбнулся, словно речь шла о какой-нибудь шутке.

– Я хочу знать. Пожалуйста.

– Зачем?

– Я хочу знать, как ты разговариваешь с врагами. Я хочу знать, что я должна говорить, когда тебя не будет рядом. Что всем нам следует научиться им говорить…

– Я всегда буду рядом, Елена.

– Это невозможно.

– Мне плевать.

– Я жду. Говори.

– Я сказал… Я сказал, что если он или кто-то еще из его стаи посмеет так смотреть на женщин моей земли, – прекрасных женщин с золотыми, как солнце, волосами и синими, как небо, глазами, умеющих любить так, как никогда даже не снилось им, жалким червям, – я велю их всех убить. Всех, вместе со всей родней, свалить в угольную яму и, засыпав выкопанными костями всех их предков, сжечь, размешать и скормить пепел свиньям. Вот что я сказал.

– Ты в самом деле мог бы сделать это?

Майзель опять пожал плечами и улыбнулся. Он сможет, поняла Елена. Он страстный человек. Елена сама была страстной и видела, чувствовала эту страсть в других. Только страстные люди умеют добиваться чего-нибудь. Завоевать. Удержать. И умножить… Только страсть, настоящая страсть может победить эту нежить. Бесстрастным нечего делать на этой войне. А нежить боится страсти, потому что страсть – это жизнь. Им от этого очень страшно делается. Они боятся не попасть в свой поганый рай. К девственницам. Непременно к девственницам, потому что на настоящих женщин их никогда не хватит…