Вадим Давыдов - Год Дракона

Она с удивлением рассматривала себя в зеркале – не только ее саму, но и многих ее знакомых удивила происшедшая с ней перемена. Она словно сбросила лет десять… Она и чувствовала себя моложе. Ну, конечно, и массаж, и два курса иголок, и курить она бросила практически, но… Елена не сразу задумалась над тем, что давненько не мучила ее мигрень и периодические смены настроения стали много мягче, а когда задумалась, то удивилась этому так, что даже к врачу не поленилась пойти. Она никогда не жаловалась на здоровье, хотя и богатырским назвать его не могла, – все очень обычно. Ну, и не шестнадцать уже ей, опять же, и стрессы, и работа, и всякие прочие дела тоже знать о себе давали, – и бессонными ночами, и тяжестью в желудке, то да се. А тут, – как рукой все поснимало. И кожа…

Доктор, выслушав ее, улыбнулась:

– Пани Елена, вам хорошо с вашим… э-э… молодым человеком?

– Очень, – отважно улыбнулась в ответ Елена.

– А он… э-э… вас намного моложе?

– Он старше. Совсем чуть-чуть, но старше.

Теперь пришел черед докторши удивляться:

– Вот как?!

– А что?

– Да вот гормональный тонус у вас, пани Елена… Очень благоприятный. Такое бывает, когда женщина… э-э… встречается с мужчиной много ее моложе… Ну, прилично, во всяком случае…

– Он просто патологически здоров, пани доктор, – задумчиво проговорила Елена. – Так здоров, что мне иногда не по себе становится…

– Ну-ну, – приободрила ее врач. – Я бы на вашем месте только радовалась… Спортсмен?

– Да. Абсолютный чемпион по переворачиванию миров, – усмехнулась Елена. – Спасибо. Вы меня успокоили.

Врач проводила ее несколько растерянным взглядом – шутка Елены осталась ей непонятной…

Только ее убивало, что он не спал. Он так ужасно, чудовищно не спал… Елена знала уже эту историю про его чудесное превращение из гадкого утенка даже не в лебедя, а неведомо во что, но это настолько не укладывалось в круг ее обычных понятий, что она даже не могла всерьез об этом размышлять. Просто приняла это, как данность. Где-то на периферии ее сознания теплилась мысль, что все это настолько дико и необъяснимо, что просто не может быть правдой, но… Она понимала, что мозг его, вероятно, стал функционировать, как у дельфина, что ему вовсе не нужно спать, что организм такой, она все понимала, – и все равно это было ужасно. Нет, он не вскакивал и не убегал, конечно же. Он великодушно позволял ей затихнуть, заснуть, согревая ее, и она практически даже не чувствовала, когда он уходил. А утром приходил, – и будил поцелуем, и любил ее, если ей хотелось, и ей частенько хотелось… Но она знала, что он не спит. Когда она думала об этом, ей хотелось плакать…

Елене не было с ним легко. Как угодно – только не легко. Он не переносил никакого беспорядка. Нет, он ничего никогда не говорил, но при виде невымытой вовремя кофейной чашки на его лице отражалось такое страдание, что у Елены просто сердце кровью обливалось. Кто-то убирал эти чашки за Майзелем раньше, но ее появление нарушило, вероятно, некий распорядок этой невидимой обслуги, и теперь – иногда – Елене приходилось это делать самой. Она не была против, отнюдь. Но смотреть на него при этом было абсолютно невозможно… Ее раздражал всегда аккуратно упакованный продуктами холодильник в кухне, – как, когда и кто это делал, было ей решительно непонятно. И в «логове», и в кабинете всегда находились на боевом взводе похожие на маленьких водяных черепашек роботы-уборщики, – стоило на кухне или у дивана уронить пару рисовых зернышек из суши, как эти электронные зверушки бесшумно набрасывались на непорядок и, проглотив его, снова исчезали. Первый раз это напугало Елену едва ли не до икоты, – Майзелю насилу удалось ее успокоить. И он так над ней хохотал, что Елена даже обиделась.

Она стала понимать еще одну причину, по которой он всегда так неудержимо рвался домой. Дома был порядок. Он столько сил положил, чтобы создать этот порядок, сделать его уютным и приятным, незаметным и непоколебимым. Его приводили в неописуемую, – но при этом холодную и тщательно контролируемую им самим – ярость небрежно одетые или развязные люди, или неопрятные, или толстые, – не больные, а именно разожравшиеся, и особенно – особенно такая вот молодежь. Орущие, пьющие пиво и курящие, плюющие себе под ноги, окруженные гадящими беспородными собаками клошары [58]в центре европейских городов, где им приходилось бывать, тоже бесили его. Когда он видел куфию или хиджаб, бороды, галабеи или встречался глазами с трусливо-наглыми взглядами, у него каменело лицо. Эта его ненависть к «чучмекам» была просто на грани патологии. Ей иногда казалось, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не начать стрелять в них. Пистолет он прятал в сейф только в Праге. В Праге, где была стерильная, как в операционной, чистота и тошнотворный порядок…