Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово

— Это ни к чему хорошему не приведет, — любил он говорить, когда высшее командование вермахта распространяло из гремящего громкоговорителя все новые победные сообщения, — вы увидите, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Об этом же он шептал в библиотеке, убедившись предварительно, что его никто не подслушивает. Даже в присутствии Верены он всегда разговаривал лишь с женой и сыном, будто Верены и не было. С годами он привык к этому окончательно.

Все богаче становилась семья, все более одинокой Верена, все более старой ее мать, все более пугливым ее отец.

На фабриках выжимались соки из тысяч иностранных рабочих — поляков, чехов, югославов, французов — и военнопленных.

Когда Америка вступила в войну и начали говорить о «выравнивании фронта» и организованном отступлении, Карлу Хайнцу Вилльфриду стало еще хуже.

Мать слушала по вечерам Би-би-си.

— Нужно быть информированными, — говорила она.

Когда его супруга делала что-либо запрещенное, Карл Хайнц всегда уходил из своего дома-замка и в растерянности бродил по ночным улицам.

— Я ничего не могу с этим поделать, — повторял он вновь и вновь. — Это предательство Родины! Если поймают, можно сразу угодить в концентрационный лагерь!

Время от времени объявлялась воздушная тревога. Бомбы почти не падали на территорию фабрики, но именно воздушные тревоги повергали отца Верены в абсолютную панику. Уже при первом предупреждении, дрожащий и бледный, он сидел в самом безопасном подвале предприятия. Когда выли сирены, он затыкал уши. И, когда однажды стреляла зенитная пушка, он начал громко плакать и молиться вслух на глазах у служащих, семьи, рабочих. Летом 1944 года артиллерия высадилась в Нормандии. В это же время началось большое советское наступление. Разбитый вермахт Германии отступал, все еще пытаясь оказывать сопротивление, а кое-где и просто беспорядочно бежал.

Месяц за месяцем становилось все хуже.

Верена вспоминает в подробностях:

— Город за городом занимала Советская армия. Русские наступали, в огромные клещи захватывая север и юг. 22 января 1945 года, вечером, мой отец делал то, чего не делал никогда: вместе с мамой слушал Би-би-си. Нас, детей, отправили спать раньше положенного времени. А на следующее утро отец исчез вместе с шофером и машиной.

О жене, обоих детях, всем своем имуществе он позабыл в безрассудном бегстве от наступающих советских танков. Он сбежал практически без всяких средств, с маленьким чемоданом, укутавшись в тяжелое меховое пальто.

К середине того дня, когда отец Верены бросил семью на произвол судьбы, в город вошла головная часть первой действительно бесконечной колонны полуголодных, полузамерзших беженцев, добравшихся сюда пешком на перегруженных повозках, запряженных лошадьми.

Верена видела, как многие люди из колонны падали с повозок от истощения. Впервые в жизни она увидела лежащих на улицах города мертвых людей. Вечером поступило сообщение, что советские танки стоят в тридцати километрах от города.

Жители слушали это со страхом и вместе с тем с облегчением. Гауляйтер больше не слушал это. Прошло уже несколько дней с того времени, как он по «тайным делам рейха» по долгу службы отправился в Австрию…

Мать Верены сказала:

— Будь что будет — мы остаемся! Кто убегает — тот проигрывает. Посмотрите на бедных людей на улицах! Мы не сделали ничего дурного. Мы остаемся там, где наше место.

На последнем слове прогремел выстрел, и одно оконное стекло разбилось с треском. Пуля пробуравила стену комнаты в пятнадцати сантиметрах от головы матери Верены.

— Ложись! — закричала мать.

Дверь распахнулась.

В комнату ворвались старый мастер и несколько рабочих. Они были вооружены. Из окон они открыли ответный огонь.

— Это вынужденные меры, — сказал, тяжело дыша, мастер. — Они освободились из своих лагерей и убили караульных. Вы должны уходить, фрау Вилльфрид…

— Нет!

— Они убьют и вас! Они убьют всех нас!

— Я не уйду, — закричала мать Верены. — Я родилась здесь! Я не нацистка! Я не боюсь русских!

В этот момент возобновился орудийный огонь, и горящий факел влетел через разбитое стекло окна в комнату. От факела загорелись ковер и портьеры. Протяжный звук заполнил комнату. Старый мастер потащил мать, с безвольно повисшими руками, бормочущую бессмысленные слова, из комнаты.

Двумя часами позже, в кромешной тьме Верена сидела на корточках рядом с братом в фургоне, возле них стояли всего два чемодана. На облучке сидели старый мастер и мать. Под глухой рокот продвигающихся вперед тяжелых орудий в повозке, среди тысяч повозок бесконечной колонны беженцев они ехали на запад.