Пол Теру - Вокруг королевства и вдоль империи

В четвертом часу пополудни поезд выехал на плоскую зеленую равнину между двумя грядами невысоких гор — Цилянь-Шань и Хэлань-Шань. Кое-где я различал обветшавшие фрагменты Великой Стены. Вся равнина была тщательно возделана. Кое-где росли высокие и тонкие осокори, казавшиеся здесь какими-то лишними. Китайцы не любят сажать деревья, дающие тень. Им больше по душе осокорь — столбообразное, чисто символическое дерево, которое заодно приносит пользу как часть живой изгороди. Понятие «лес» Китаю чуждо. На время моего путешествия леса оставались только в северной провинции Хэйлунцзян [45] «Хэйлунцзян» («река черного дракона») — китайское название Амура. — на северо-востоке Маньчжурии; да и то, как мне объясняли, там сводили последние деревья, чтобы сделать из них палочки для еды, зубочистки и ракетки для пинг-понга.

Почти в любой стране мира есть какая-то характерная национальная особенность пейзажа. Это может быть роща, луг или даже пустыня. Потому-то мы подсознательно ассоциируем клен с Канадой, дуб — с Англией, березу — с Советским Союзом, а пески и джунгли — с Африкой. Но когда находишься в Китае, такую черту выделить невозможно: самой распространенной и очевидной деталью пейзажа здесь является человек — точнее, как правило, толпа. Стоило мне пристально всмотреться в пейзаж, как кто-то из людей посреди пейзажа обязательно перехватывал мой взгляд и начинал всматриваться в меня.

Люди и населенные пункты имелись даже здесь, в глуши. Деревни были огорожены стенами, а почти каждый деревенский дом — своей отдельной стеной. Стены складывали из кирпичей, скрепляя их глиной. Такие заборы распространены в Афганистане и Иране — на противоположном конце Шелкового Пути. Наверно, это «похмельный синдром» культуры, напоминание о захватчиках и монгольских ордах — этом кошмаре Центральной Азии.

Жара усилилась. Стало этак градусов тридцать пять. На лоскутке тени под чахлым кустом боярышника сбились в кучу овцы — я насчитал, что их было восемнадцать. Дети спасались от зноя, забравшись по щиколотку в канаву — энергично шевелили ногами, брызгались. Крестьяне в шляпах-абажурах сеяли рис — высаживали росток за ростком. Их труд имел больше общего с вышиванием крестиком, чем с земледелием. Казалось, они украшают борозды узором из зелени. Хотя по обе стороны железнодорожной колеи виднелись черные пики и горные гряды, впереди по пути следования поезда земля словно бы обрывалась, и мерещилось, что мы приближаемся к океану: плоские каменистые низины во всем походили на пляжи. В это время дня солнце палило всего сильнее, но вокруг все равно было полно народу. Еще через несколько часов я увидел в бескрайней каменистой пустыне велосипедиста — мужчину в выцветшем синем костюме.

Потом около путей появились дюны: высокие рыхлые склоны, ярко освещенные вершины — и все это по-прежнему на фоне далеких заснеженных гор. Подумать только, какие странные места есть на нашей планете.

В тот вечер, часов в восемь, когда я ужинал в пустом вагоне-ресторане, поезд въехал в Цзяюйгуань. В мою память впечаталась картина за окном: в летних сумерках среди песков пустыни Гоби сиял огнями китайский городок, а за ним возвышались ворота высотой в десятиэтажный дом, крайние ворота Великой Стены — Застава Цзяюйгуань. Это постройка вроде крепости, с крышей, как у пагоды. В эту минуту поезд замедлил ход, огибая край Стены — руины башенок, аморфное нагромождение глиняных кирпичей. Ветра, как бы вылизывая эти блоки, придали стене упрощенную, сглаженную форму. Меркнущий свет дня, призрачные останки Великой Стены — и, как мерещилось мне, последний город на территории Китая. Стена, поворотив в Сторону, уходила на запад; впрочем, она была такая невысокая и разрушенная, что казалась скорее замыслом или наброском. Таковы руины грандиозных планов. Но я воспрял духом, подметив, что стены ворот Цзяюйгуань выкрашены красной краской, а крыша — желтой. Показалось, что за воротами начинается какой-то другой мир, куда и идет наш поезд, движется в неизвестность. Косые лучи солнца озаряли серые холмы, голубоватые кусты и пустыню. Почти все в моем поле зрения застилала пелена пыли, а на закате я почувствовал, что едва стемнеет, свалюсь с края земли в пропасть.

«Пустыня, лежащая между Анси и Хами — истинная «степь печальная и дикая» [46] дословная цитата из Библии. , первое, что поражает путешественника, — унылость однообразной, черной поверхности земли, усыпанной мелкими камнями». Так выразилась Милдред Кейбл. [47] М. Э. Кейбл (1878–1952) много лет занималась миссионерской деятельностью в Китае, путешествовала по описываемым местам. За чтением записок Кейбл я вспомнил, что упускаю из виду одну из самых знаменитых точек этой провинции — Дуньхуанские пещеры (Будды, фрески, храмы в гротах — в общем, священный город посреди песков). Но я намеревался посмотреть кое-что получше — сойдя с поезда в Турфане, немедленно выехать в мертвый город Гаочан, также известный как Караходжа).