Гоце Смилевски - Сестра Зигмунда Фрейда

Мой брат любил, чтобы на воскресных обедах Хейнерле сидел рядом с ним. За столом были и другие его внуки, сыновья и дочери, и Мина, и Марта, и Роза, и я, и наша мать. Мой брат любил смешить Хейнерле скучными банальными шутками из тех, какие старики обычно рассказывают детям. Мы, старики, глупо улыбались, а Хейнерле оставался серьезен. Иногда Хейнерле отвечал на шутки брата каким-нибудь неприятным вопросом:

— А дышат ли мертвые?

Мы переглядывались, а он объяснял нам, что они с братом Эрнстом часто разговаривают о своей матери, но не знают, может ли она сейчас дышать. Когда их мать умерла три года назад, Эрнсту было четыре года — столько же, сколько Хейнерле сейчас. Оба брата говорили о смерти с непонятной сладостью, мы замечали ее в словах Хейнерле, когда он пересказывал их с братом беседы. Словно разговаривая о смерти, они удерживали мертвую мать в жизни, словно разговаривая о смерти, они разговаривали с ней. В такие моменты у Хейнерле блестели глаза, глаза, которые не помнили о том, что видели мать. А рассказывал он так, будто все знает о смерти, все, кроме одного — дышат ли мертвые. Все остальные вопросы, которые он задавал, были риторическими — смущая нас ими, он сам же давал ответ.

— А знаете, что происходит с телом после смерти? — спрашивал Хейнерле, хотя мы пытались отвлечь его вопросом, нравится ли ему еда. — Из тела, — продолжал Хейнерле, которого отец даже не водил на могилу матери, и мальчик вообще не знал, как выглядит кладбище, — из тела вырастают цветы и деревья. Из ног — тополя, из рук — березы, из сердца — роза, из ноздрей — плющ, из глаз — ландыш, из губ — одуванчик.

Каждый пытался отвлечь его чем-нибудь другим, но он уже задавал следующий вопрос:

— А знаете, как человек выходит из мертвого тела?

Конечно, у него уже был готов ответ; желая смутить его, я сказала:

— Так же, как выходит рука из куклы.

— Рука из куклы?

— Есть такие куклы, которые надеваются на руку, — объяснила я. — Человек — как рука, которая находится в кукле и управляет ею. Человек рождается и попадает в тело, как рука в куклу. Когда тело умирает, человек вылезает из него, как рука из куклы.

— Никогда не видел куклы, которая надевается на руку, — сказал Хейнерле.

Я обещала, что как-нибудь сделаю ему такую куклу. Хейнерле начал было спрашивать что-то о кукле и смерти, но бабушка Марта прервала его, сунув ему в рот ложку с супом.

К Зигмунду мальчика приводили только на воскресные обеды; на неделе у брата не было на внука времени — днем он принимал пациентов, а вечером писал.

Однажды, когда Матильда привела Хейнерле к нам, он сказал:

— Может быть, и дедушка хочет, чтобы я его навестил.

— Конечно хочет, но ему тяжело принимать гостей, — ответила Матильда. — Он перенес операцию три недели назад.

— И меня прооперировали три недели назад, — заметил Хейнерле.

Мы знали об этом, но никогда не спрашивали, как он себя чувствует, болит ли у него горло, когда он глотает пищу, забывали каждый день мерить ему температуру, хотя его отец сказал, что доктора велели делать это обязательно. Все думали о Зигмунде, о его болезни и выздоровлении и не успели заметить, что Хейнерле слабеет с каждым днем. Когда мы беседовали о Зигмунде и слышали, как мальчик шепчет какие-то слова, никто из нас не задумывался над тем, что ему нужно с кем-то поговорить. Когда видели, что он боится чашки, перевернутой вверх дном, не спрашивали, чего он испугался. А когда что-то ударялось об окно и путало нас с Матильдой, Хейнерле говорил:

— Это была птица, наверное, она думала, что окно — это другое небо.

Мы делали вид, что не слышали, как он добавлял:

— Я бы так хотел пойти в парк и посмотреть на птиц.

Все мы знали, что он никогда ничего не просил. Его желания всегда скрывались в его словах, с помощью которых он выражал замечание, восторг или несогласие. Он смотрел на нас в ожидании того, что мы распознаем его желания, мы распознавали их и замалчивали. Хейнерле ощущал это молчание, и его взгляд перебегал к какому-нибудь пятну на стене, к мухам, летавшим по комнате, к окну. Матильда все чаще оставляла его дома одного, когда ходила покупать лекарства для Зигмунда и относила их ему. Она рассказывала, что, возвращаясь в квартиру, она находила Хейнерле сидящим на полу с открытой шахматной доской, а в руках у него были фигуры, с которыми он разговаривал.

В результате очередного осмотра доктора обнаружили в ротовой полости Зигмунда новую опухоль. Наша озабоченность его здоровьем росла, и мы не замечали, как Хейнерле становится слабее с каждым днем, высокую температуру мы считали результатом смены обстановки, а кашель — следствием простуды. До того утра, когда мальчик больше не смог встать с постели, а через несколько дней доктора поставили ему диагноз — милиарный туберкулез. Он лежал в детском отделении Общей больницы, а Матильда и я все эти дни по очереди дежурили в его палате. Когда доктора сообщили, что его состояние ухудшается и ничего нельзя сделать, отец Хейнерле сел на поезд до Вены, надеясь, что застанет сына живым.