Гоце Смилевски - Сестра Зигмунда Фрейда

В начале сентября правую ногу моей матери поразила гангрена. Когда я перевязывала ее, она смиренно смотрела на свежую рану. Она стала стучать палкой по полу, и я поняла, что она хочет выйти на террасу. Я вела ее, придерживая, она шла, припадая на одну ногу, опираясь на меня и на палку. Мы сидели и смотрели на улицу.

— Я голодна, — сказала она.

— Мы только что обедали, — напомнила я.

— Я изголодалась по еде моего детства. Хочу хлеба. Только хлеба.

Я принесла хлеб. Она подносила его к губам, слюнявила и больше роняла, чем глотала. То, что осталось от ломтя, она опустила на колени, туда, где лежали оброненные куски, и долго смотрела на хлеб. Затем подняла голову и сказала:

— Посмотри, как летит этот ребенок.

— Это не ребенок, — ответила я. — Это аэростат.

— Аэростат, — повторила она так, словно впервые слышала это слово. — Даже смотреть мне тяжело, — добавила она и закрыла глаза.

В одно мгновение ее руки, твердо державшиеся за подлокотники, ослабли, а голова медленно упала вперед, будто она кому-то кланялась. Заснула. Стоял теплый сентябрьский день, но я знала, что ей холодно, знала, что этот холод заставляет ее во сне видеть зиму и чувствовать мороз, ей снится, как она находится где-то одна и на нее падает снег. Я встала и вошла в квартиру, чтобы принести одеяло и накрыть ее. Вернувшись, я увидела, что на коленях у моей матери собрались воробьи, клюющие остатки хлеба. Она продолжала спокойно спать, возможно, чириканье птиц убаюкивало ее. Когда я приблизилась к ней, воробьи разлетелись. Я стряхнула крошки и птичий помет. Потом накрыла мать одеялом.

Когда она проснулась, уже смеркалось. Я помогла ей подняться со стула, отвела в квартиру и проводила в спальню.

— Останься со мной этой ночью, — попросила она.

И несмотря на то что за эти тридцать лет, прошедших после моего возвращения домой, мы немного сблизились, между нами сохранилась частичка ненависти, которая не давала мне лечь рядом с ней, на ту сторону кровати, где до своей смерти лежал отец.

— Я сяду, — сказала я, поставив кресло рядом с кроватью.

Мы провели ночь вместе, но едва ли произнесли хоть слово. Я ощущала, что она многое хочет сказать мне, но она молчала. Как голубое сияние окружает луну, ее окружали мысли и чувства, но ничто из них не было выражено словами. Я смотрела на нее и чувствовала, что это ее последняя ночь.

Я вспомнила ночи отчаяния моей молодости, когда мать с кровожадным наслаждением посыпала солью открытые раны моей души, вспомнила, как в те ночи я мечтала об этой ночи — ее последней ночи — тогда, за десять тысяч ночей до этой ночи, я жаждала мести, и единственной местью могло быть мгновение ее величайшего бессилия, ее бессилия перед смертью, мгновение, когда бы я напомнила ей о моем бессилии, о ее жестокости и моем страдании.

И сейчас я смотрела на эту Амалию, которая не имела ничего общего с той Амалией, бессилие этой женщины напоминало мне о собственном давнишнем бессилии, а я не могла или не хотела пробуждать в себе жестокость, которая была в ней и которой она заставляла меня тонуть все глубже и глубже, жестокость, благодаря которой — если бы действительно ее пробудила — я бы стала ее истинной дочерью не только по крови, жестокость, которая бы заставила ее страдать из-за ее собственной жестокости, моя жестокость, которая бы наслаждалась ее отчаянным покаянием. Я смотрела на нее, она — на меня. Мы молчали.

К концу ночи она заснула. Сон, ее последний сон, был спокойным, коротким. Перед пробуждением она вытянула руку, словно искала кого-то. Открыла глаза. Я не могла понять этот взгляд — она смотрела не на меня, а на другую женщину. Она протянула ко мне руку, я подала ей свою.

— Мама, — сказала она мне.

Когда я услышала, как кто-то в первый и последний раз в моей жизни сказал мне «мама», времена смешались: когда-то ее мать видела в ней свою мать, а во мне — свою дочь Амалию, сейчас моя мать думала, что я — ее мать. Она держала меня за руку некоторое время, затем глаза ее закатились, она захрипела, на губах выступила пена. Я позвала врача; он пришел, посмотрел на мать и сказал, что сегодня она умрет. Я сидела у ее постели, держала ее за руку, слушала ее хрипы. Где-то в полдень ее рука отпустила мою. Я закрыла ей глаза, встала, вышла на террасу. Шел тихий сентябрьский дождь, и я отнесла в дом два стула, на которых этим летом мы с матерью проводили дни.

Проходили месяцы со смерти матери, но никто не навещал меня в доме, где я осталась одна. Иногда я ходила к Розе, которая большую часть года жила на курорте. По воскресеньям мы все собирались у Зигмунда, а он после смерти матери не приходил ко мне по утрам в воскресенье. Раз в месяц я делала просительный жест — протягивала руку, чтобы получить от брата денег на жизнь.