Владимир Шаров - Старая девочка

Через подследственных он учился понимать Веру. Сначала она его не заинтересовала — и она, и тот путь, который она выбрала. Как и другие, она была просто врагом революции, и этого врага надо было остановить. То есть задача была обычной, и он был сосредоточен только на ней, на этой задаче. Но постепенно привыкал сочувствовать Вере. Он боялся этого в себе, пытался себе объяснить, что так относиться ни к Вере, ни к тем, кто ее любил, не должен, это смерти подобно, но враг словно и вправду уже проник в крепость и теперь захватывал один дом за другим.

С утра до позднего вечера меряя шагами Ярославль, Ерошкин думал об этом и всё ни на что не мог решиться. Равно понятным, правильным ему казалось и то, чего хотели арестованный Клейман с недавно арестованным Ежовым, и то, чего добивались они со Смирновым. Возможно, в линии Смирнова было слишком много доверия к Радостиной, к тем, кто ее любил, слишком много убеждения, что они все-таки советские люди, только заблудившиеся, потерявшие верную дорогу. То есть и он, и Смирнов были склонны не наказывать их, наоборот, откликнуться, отозваться на крики о помощи. Разобраться с этим никак не получалось. И все-таки он ходил не даром, потому что к исходу третьего дня вдруг обнаружил, что худо-бедно представляет себе, что делать дальше и с Клейманом, и с Верой, и с теми людьми, которые ее любили.

Он по-прежнему колебался, не мог твердо сказать, кто же все-таки прав: тем не менее, что делать, знал. В общем, он, почти как Вера, оторвался от нынешней жизни, и вот ему достало трех дней, расстояния, дистанции в три дня, чтобы ухватить суть. Получалось, что и впрямь такие кульбиты, такие петли могут быть выгодны, полезны революции, и Сталин был прав, когда говорил на секретариате ЦК, что Вера, что бы она сама об этом ни думала, нужна революции. Ее опыт, то, что она делает со временем, во многих случаях для революции спасительно. Это как бы ложное отступление, тот маневр, который принес столько блестящих побед полководцам разных эпох.

В самом общем виде картина теперь виделась Ерошкину так. Во-первых, для него было очевидно, что, пока Сталин жив, пока есть хоть какая-то надежда, что Вера идет именно к нему, она в полной безопасности. Он не допустит, чтобы с ее головы упал и волос. От этой печки надо плясать. Но, идя назад так, как она идет, строго день в день, Вера дойдет до Сталина только через пятнадцать лет. Пятнадцать долгих лет, всё то время, что она провела с Бергом, Сталин будет послушно ждать и ни разу не попытается сделать то же, что с промышленностью: ни разу не провозгласит лозунг: «Пятилетку в три года».

Он ни в коем случае на это не пойдет, потому что тогда Вера потеряет дорогу, потеряет след, который прямиком ведет ее к Сталину, и им уже не встретиться. В общем, до Вериного двадцать третьего года он ничему, что они со Смирновым будут делать, мешать не станет, наоборот, объясняя и себе, и товарищам по партии, что это необходимо для мировой революции, поддержит любые их действия. Условие одно: Вера и дальше должна идти назад.

То есть его, Ерошкина, планы сделать главную ставку на Льва Берга менять нет необходимости. Сейчас, пока Сталин свято убежден, что Вера возвращается именно к нему, он будет относиться к Бергу с любопытством, пожалуй, даже сочувствием. Теперь предположим, что Сталин прав: Лев Берг терпит неудачу и отступает. Продолжает длиться ее брак с Иосифом. Потом закончится и он, после чего младший Берг навсегда уйдет из ее жизни. Дальше, и это неизбежно, Сталин попадает в окружение двух десятков людей, которые своей любовью будут буквально раздирать Веру на части.

Все они ждали ее те же пятнадцать лет, все изнемогли, отсчитывая эти годы день за днем; если Вера жила, то они просто считали, каждое утро моля, чтобы день кончился как можно скорее. Для них, как и для Сталина, это было не жизнью, а сроком. И вот он подошел к концу, годы, которые им казались вечностью, — на исходе. Ясно, что нервы у всех на пределе. Что он простой зэк, а Сталин — вождь народов, никто считаться не станет. Они не для того ждали, чтобы теперь это помнить. Перед Верой все равны, прав тот, кого она выберет, он один.

Пока Сталин спокоен и благодушен, но, когда срок приблизится, когда Вера будет уже рядом, трудно представить, что выдержка не изменит ни ему, ни другим. Сегодня они не хотят этого помнить, но ведь прежде равенства между ними не было, кого-то Вера любила, кем-то просто была увлечена, а кого-то вообще не замечала. Они все любили ее, в этой своей любви они и впрямь равны, но она-то любила их не равно. Возможно, эта несправедливость их и расколет; словно обыкновенное общество, они разойдутся на враждебные классы, и так же, как классы, по учению Маркса, борются друг с другом не на жизнь, а на смерть, каждый пойдет на всё, лишь бы устранить очередного соперника.