Владимир Шаров - Старая девочка

Но к полудню Берг стал сдавать и скоро, сам это заметив, сказал: «На сегодня всё. Теперь мне надо отдохнуть, обдумать то, что я от вас узнал. Сокамерники меня бьют, поэтому для пользы дела лучше перевести меня в одиночку. Впрочем, я ваших правил не знаю». Ерошкин хотел сказать, что, естественно, переведет его в другую камеру. Но Берг не остановился и продолжал: «Не позднее чем завтра утром вам надо пойти и переговорить со своим начальством. Можете сказать, что пока я ничего определенного обещать не могу. Произошла настоящая катастрофа, еще хуже, что и последствия запущены.

Год, что Вера без помех уходила, — срок огромный. Найти способ убедить ее повернуть назад будет теперь нелегко. Всё это предисловие, а идти к начальству надо совсем по другому поводу. Вы скажете, что конкретно с вас я буду снимать показания еще четыре, может быть, пять дней, а дальше для самостоятельного изучения мне необходимо получить протоколы допросов каждого, кто проходит по данному делу.

Кроме того, я сам и независимо от вас должен буду допросить всех, кто еще не допрошен, но тоже так или иначе связан с Верой. Особенно меня интересует жена Нафтали Тася: как я понимаю, ее доносы были вашим главным источником о жизни Веры и Иосифа в Грозном. Надо, чтобы ее доставили в Москву и она была у меня под рукой. С Тасей разговор будет долгий. Я вижу, — продолжал он, — что, несмотря на добрую волю, сами вы эти вопросы решить не в состоянии. Однако тем, с кем будете разговаривать, передайте, если мы не найдем общего языка, я в этом деле, — закончил Берг, — никакого участия принимать не стану. Вот и всё, — добавил он, — а теперь вызывайте конвой».

Когда Берга увели, Ерошкин остался в кабинете один. Преображение Берга своей стремительностью, да и не только, походило на чудо, оно сразу же изменило весь расклад Вериного дела, смысл произошедшего пока не был ясен. Ерошкину даже не было понятно, должен ли он вообще пытаться в этом разобраться или так и надо принять это как чудо и отойти в сторону.

И ему всё, что касалось Веры, представлялось почти безнадежным. Как и Берг, он считал, что болезнь чересчур запущена, помочь ничем нельзя. Разве что сама Вера одумается и повернет; если же нет, чем бы они себя ни тешили — всему конец. Иногда, чаще другого после допросов Димы Пушкарева и особенно Корневского, надежда в нем просыпалась, но ненадолго, вообще же и он, и Смирнов были убеждены, что лучшее, что органы теперь могут сделать, — это, не трогая Веру, молиться, чтобы она повернула.

Думая обо всем этом, он ни минуты не сомневался, что завтра с утра пойдет к Смирнову, расскажет, что было сегодня, и постарается умолить выполнить требования Берга, включая право самому допрашивать подследственных. Он прекрасно понимал, что на такое серьезнейшее нарушение порядка дознания не только он, но и Смирнов сам дать санкцию не сможет; оставалось надеяться, что влияния Смирнова на Коллегию, на их наркома Ежова и на этот раз хватит. Дело считалось таким важным, а с другой стороны, странным, что Ерошкин надеялся, что Ежов всё подпишет, но до конца уверенным не был. Здесь везде надо было по десять раз подстраховываться, даже со Смирновым могли возникнуть сложности.

Правда, как подойти к Смирнову, Ерошкин знал. Ведь еще вчера он, Ерошкин, считал, что допрос Берга — пустая трата времени, и если бы не хваленая смирновская интуиция, если бы не фактический его приказ довести всё с Бергом до конца, ничего бы этого не было. То есть и вправду отцом и матерью сегодняшнего успеха был Смирнов, и Ерошкин рассчитывал, что, если в нужный момент он это подчеркнет, Смирнов станет действовать с максимальным рвением. Пока больше надеяться было не на что.

Ерошкин еще час провел в своем кабинете, выстраивая, по многу раз проигрывая каждый кусок завтрашнего разговора со Смирновым, потом понял, что и так подготовился уже достаточно хорошо, теперь для успеха куда важнее не шлифовать фразу за фразой, а пойти домой выспаться.

Он вышел с Лубянки, но садиться в свой третий номер трамвая не стал, как и два дня назад, дошел до Бульварного кольца и там повернул в сторону Яузы. Это были места, которые он любил, те места, что Вера поминала почти на каждой странице своего дневника: здесь проходила едва ли не половина ее свиданий, и сейчас, после сегодняшнего допроса Берга, ему показалось, что он должен сюда пойти. Он не знал — для чего; к мистике он всегда был равнодушен и решил, что так и так перед сном будет полезно пройтись. Он гулял и гулял по Яузскому бульвару, сидел на скамейке, на которой Берг любил сидеть с Верой, ничего особенного за это время не произошло, но теперь он окончательно убедился, Берг — единственный, кто может им помочь.