Джеми Аттенберг - Мидлштейны

Это стихотворение Кеннет продекламировал будущей жене вскоре после знакомства. Его дядя работал на отца Мери, целеустремленного человека, который подростком эмигрировал из их родной провинции, а в Штатах создал преуспевающий ресторанный бизнес. Кеннета, потомственного шеф-повара, тоже взяли к нему, а Мери начала работать в конторе отца сразу после школы. Это она заключила с Кеннетом договоренность — устно, без оформления контракта. Он предложил ей вместе встретить Новый год, и они пили ужасное местное пиво на вечеринке у ее кузины, учившейся на медсестру. Кеннет прошептал стих Мери на ухо и засмеялся, дойдя до строчки: «Я надираюсь в Чайна-тауне, но так ни с кем и не трахнулся». Несмотря на их юные годы, Мери уже не была наивной, хотя он — быть может. Ее тонкая рука легла ему на плечо, губы удивленные, в глазах — усмешка. Или наоборот? Америка, я совсем не шучу.

Однако теперь, тридцать лет спустя, он учил стихи только для себя. Читать Гинзберга вдруг стало страшно. Америка, мне тебя не понять. Кеннет переключился на спокойного, рассудительного Роберта Фроста с его картинами сельской жизни, но даже сквозь эти нехитрые чары просвечивала тьма. Кеннет прочитал стихотворение о мертвом муравье. Прочитал, и перед ним простерлись годы одиночества. На месте муравья мог оказаться он сам. Это он мог умереть.

Только Анна ему не дала. Она присматривала за отцом, просила, чтобы он для нее готовил. У нее был дед, который ни в чем ей не отказывал. Дед в любой момент прислал бы внучке грузовик с долларами или уж, по крайней мере, столько, чтобы хватило на новый ресторан в пригороде Чикаго. Нужно было подписать бумаги, и дочь, которой не терпелось вытащить отца из подвала, наверное, прочла их не слишком внимательно. Юрист оказался неопытный — знакомый друга, окончивший какой-то колледж в Индиане. Ресторан открыли, но в документах был полный хаос. Во вторник вечером, еле обслужив посетителей, отец и дочь сидели за столиком в углу, смотрели на стопку бумаг и думали, во что же ввязались.

Последняя клиентка — яркая пышнотелая женщина с восторгом ела блюдо, которое приготовил Кеннет. Она медленно посасывала вилку, ложку, палочки, смакуя вкусы, его вкусы, пока на тарелке не осталось ничего. В последние две недели она приходила каждый вечер. Кеннету нравились ее глаза — черные, полные гнева. Это его не пугало. Кеннет все понимал, он чувствовал то же самое. Его жена умерла, уже давно, однако факт оставался фактом: она была мертва. А на что злилась эта женщина? Анна что-то сказала. Ее голос стал хриплым, глаза покраснели. Она очень старалась не плакать, и Кеннет боялся, что дочка вот-вот сломается. Он ни в чем ее не винил: Анна училась в школе искусств, а не в юридическом колледже. Документами в семье занималась Мери, она всю жизнь вела отцовскую бухгалтерию, а Кеннет с дочерью в этом не разбирались. Как же Мери могла оставить их?

Последняя посетительница, эта богиня позднего вечера, тяжело поднялась из-за стола, слизнула с пальцев крошки и подошла к Анне и Кеннету.

— Может, я вам помогу?

Когда-то, давным-давно, она работала юристом и еще не забыла того, что знала.

— У меня неплохо получалось, — заверила Эди Мидлштейн.

Она села рядом, разгладила бумаги. Прищурилась, охнула, увидев, в какую ловушку попали отец и дочь, и рассмеялась над хитрыми формулировками договоров.

Ничего страшного. Нужно только поработать немного, и все получится.

— Мне все равно делать нечего, — сказала она.

Кеннет вытер полотенцем руки. На столе лежала готовая лапша. Он бросил в кастрюльку с длинной ручкой тмин и подумал, не добавить ли корицы. Кеннет знал, что Эди больна, хоть она и не говорила: она тяжело дышала, у нее была слишком бледная кожа. Тмин укрепляет здоровье, а корица разжигает страсть.

Он обжарил зерна за две минуты, порезал перец и чеснок. Хрустящая корица и нежный ягненок — Эди понравится контраст. Она оценит текстуру и глубину и неожиданность крошечного взрыва. Кеннет вновь засомневался. Что скажет Эди, узнав, что он положил в еду афродизиак? Наконец он решил, что добавит в уже пылающий костер лишь капельку огня.

Зазвонил мобильник, и Кеннет сразу понял, что это Эди — никто не звонил ему так поздно, кроме нее и дочери. По правде говоря, Эди была его единственным другом.

— Привет, милая, — сказал он в трубку. — Ты хорошо себя вела?

Кеннет пересыпал обжаренную корицу в маленькую чашу.

— Отвратительно, — сказала Эди. — Даже швырнула в мужа кое-чем.