Дидье Ковеларт - Чужая шкура

— Пойдем.

Но мы сидим неподвижно. Так и замерли с закрытыми глазами в этом шумном уединении. Я почувствовал рукой какую-то вибрацию. Мимо нас по-прежнему сновали возмущенные гости вечеринки. Карин вытащила мобильник, выдвинула антенну, нажала на кнопку. Заговорила по-фламандски встревоженным голосом, вид у нее измученный, холодные глаза смотрят в пустоту. Я поднялся. Она быстро и сухо произнесла несколько фраз, отключила телефон и закурила. На второй затяжке черты ее лица смягчились, стали прежними, как полминуты назад. Такое впечатление, что по телефону говорила совсем другая женщина. Другой язык, другой голос, другая жизнь… Я молчу и не пытаюсь узнать, что она от меня скрывает, но эта ее двойственность, столь созвучная моей, защищает мой обман лучше любой маскировки.

Она чувствует мой взгляд и улыбается, благодаря за то, что я не задаю вопросов. Сложила антенну мобильника, убрала его в сумку.

— Говорят, мобильники очень опасны, вроде бы голову облучают… — замечаю я, чтобы она еще раз оценила мою деликатность.

— Какая разница, от чего умереть — от мобильного или от рака легких… Поглядим, кто из них победит. К тому же это вообще неважно. Главное — в каком состоянии человек умирает. В каком состоянии духа.

— Думаете, после смерти есть жизнь?

— После — есть. А вот до — не всегда.

И по какой-то ассоциации, полной для меня тайного смысла, она добавляет:

— Дать вам номер мобильника?

— У меня нет телефона.

— А автоматы на что?

Облокотясь на перила, она записала на клочке бумаги десяток цифр и протянула мне. Я сунул бумажку во внутренний карман куртки, которую она так и не сняла. При этом задел тыльной стороной ладони ее правую грудь. Она шагнула ближе.

— Выпьем по стаканчику, Карин?

— Не здесь. Вы вроде не любите это место, почему?

— Потому что раньше бар был совсем другой.

— Вот и я такая же. Хочу, чтобы всегда все было как раньше.

Мы прижались друг к другу лбами, застыли, улыбаясь сами себе и думая, что мы оба правы, — словно детские капризы могут быть важнее взрослых несчастий.

— Осторожно! — кричит она, выдергивая свой полосатый мешок из-под ног какого-то пьянчужки.

Она подносит пакет к уху, легонько встряхивает, просит, чтобы все вокруг немного помолчали. Успокоившись, поднимается по ступенькам, ставит пакет на маленький столик, чтобы снять мою куртку, возвращает ее мне, а сама надевает странноватый голубой анорак, который придя сюда, на встречу со мной, оставила на вешалке.

— Страшный, да? Когда я боюсь кому-то не понравиться, обязательно наряжаюсь, как пугало.

Пробираясь за ней следом вдоль стойки к дверям, я думаю, не повести ли ее на какую-нибудь задымленную дискотеку, где в грохоте музыки мы наконец умолкнем и предоставим действовать нашим телам. Но на улице она оборачивается и вручает мне свой пакет.

— Не открывайте, пока не вернетесь домой. Ладно? Конечно, теперь уже поздновато, и вам может показаться, что… Ну и пусть. Считайте, что я хотела… разделить… немного помочь вам, показать, что это важно для меня, что я этим живу. И потом, по-другому творить я не умею… Хотя «творчество» — не то слово… В общем, сами увидите.

Она протягивает мне руку. Я зажимаю пакет под мышкой. Спросил, еще не веря:

— Мы расстаемся?

— Да. Я должна вернуться в Брюгге.

— Сейчас?

— Завтра утром. Но…

В этом многоточии — вся ночь, которую нам не закончить вместе. Возможно, в другой раз. Если наши письма, если ее подарок, если мой роман… Наши губы сближаются, касаются друг друга. Даже не поцелуй, а так, встретились два облачка пара.

Она уходит в сторону площади Опера. Я смотрю ей вслед, вдыхая пропитавший куртку аромат ее духов. А потом иду в другую сторону, с пакетом под мышкой.

Прибыв в Нантакет, дирижер арендовал старый гараж и там, посреди обломков «шевроле-импала», между походной кроватью и верстаком, заваленным канистрами с машинным маслом и радиаторными решетками, поставил рояль «Стейнвей». Он отказался чинить автомобили, опустил стальную штору и играл, играл целыми днями. Он ждал, когда сломается старый бульдозер Санди, и поверял расстроенному роялю безответную любовь, которой предстояло изменить всю его жизнь.

Сидя на стуле и нагнувшись вперед, я разглядываю пейзаж в распахнутом миниатюрном окне: на юге океан, на востоке клюквенные болота, а на западе силуэт маяка в отблесках заката. Ночи напролет, сначала в интернате, потом в Кап-Ферра я строил и перестраивал этот заброшенный гараж на северной оконечности острова, я десятки страниц измарал, пытаясь описать его до мелочей, а теперь вся декорация передо мной, в голубенькой деревянной шкатулке с крышкой из плексигласа. Я вижу все углы, всю утварь, все придуманные мной детали. За грязными стеклами раскинулся океан, вдали желтеют и розовеют домики, кухонька в нише, на стене календарь с неизбежной кинозвездой и акварель с морским прибоем, складная кровать застелена спальным мешком, канистры на полу, к потолку подвешены буфера, железные рекламные щиты «Дженерал Моторс» и обрезки картона в сетях паутины. Все на месте, в масштабе один к восемнадцати, по образцу игрушечного «шевроле» на тормозных башмаках, с открытым капотом и навсегда разобранным мотором. Разрезав ленту и сорвав подарочную бумагу, я вот уже несколько минут разглядываю гараж, уменьшенный, словно по волшебству.