Дидье Ковеларт - Чужая шкура

— Констан, послушай… Почему вы не ладите с отцом? В чем дело?

— В нем.

Это и для меня очевидно. Придется зайти с другого бока. Я помолчал до тоннеля Сен-Клу и сделал новую попытку, наблюдая за его реакцией в зеркало заднего вида:

— Он ведь любит тебя.

— И что?

Ладно. Похоже, я нынче не на высоте, но голова совсем другим забита.

— Я хочу жить с тобой, Фредерик.

— Не трогай откидную полку, она и так еле держится, а шарниров к ней не достанешь.

— Я хочу жить с тобой.

— Все, Констан, прекрати. У тебя есть отец.

— Он вообще никакой.

— Не смей так говорить! Прежде всего, он твой отец, и потом, можешь быть уверен, лет через десять он получит Нобелевскую премию.

— Это еще что такое?

— Самая большая награда на свете.

— Уж через десять лет я точно смоюсь!

— Да делай, что хочешь, мне вообще насрать! И кончай пихать меня в спину!

— А ты не ругайся.

— Хочешь, чтобы я отвез тебя назад, к дедушке с бабушкой?

— Они мне теперь не дедушка и не бабушка!

— Ах, вот как.

— У меня больше нет мамы, а у них больше нет дочери, значит, я им не внук, вот!

— Кто тебе сказал такую глупость?

— Отец.

Ладно. Я включил радио «Скайрок» в надежде, что он отвлечется.

— А правда, что твой отец был совсем не твой отец? Правда, что он тебя в школе выбрал?

— Да. Можно и так сказать.

— А почему бы тебе не выбереть меня?

— Выбрать. Кончай валять дурака, Констан.

— Почему?

— Нет такого слова — «выберел». А отец у тебя есть.

— Почему он не умер вместо мамы?

Уже слишком поздно, и нет сил учить его жизни. Я делаю погромче звук: мы слушаем порно-медицинскую дискуссию между диджеями «Скайрока» и бесноватыми подростками, звонящими в студию. Через сто метров он увлекается этими прениями, и я могу наконец подумать о своем. Если еще неделю назад меня трогали злоключения мальчишки, такого умного и гордого, сейчас мне все осточертело. Как объяснить ему, не обидев, что я больше не буду им заниматься? Даже два раза в месяц? Маленький человечек, который пытается наладить жизнь на обломках нашей, уже не будет иметь ко мне никакого отношения. Довольно играть в папашу по вызову, у меня нет на то ни талантов, ни желания, ни прав. Дети мне безразличны, а этот исчерпал свой лимит. Я не стану отрывать его от семьи, менять его жизнь и привязываться к нему. С моей стороны это было бы слишком эгоистично, и я не способен взвалить на себя такую ответственность. Пусть он дает своему отцу, что хочет дать мне, но для этого я должен его бросить. Освободить место — больше я ничего не могу сделать для них.

Я выхожу из машины и набираю электронный код. В главном здании везде погашен свет. Когда Этьен Романьян перестал участвовать в институтских проектах и занялся опытами, ставящими под сомнение законы биологии, администрация сослала его в сборное бунгало на задворках паркинга, рядом с помойкой. Я останавливаю машину прямо под неоновым сиянием окна, за которым он колдует над колбами — длинный и сутулый, как юнец, в расстегнутом рабочем халате, с маленьким конским хвостиком. Не заглушая мотора, протягиваю руку назад, чтобы открыть малышу дверь.

— Давай, Констан, иди. Смелей.

— А ты?

Сжав зубы и глядя вперед, я снова хватаюсь за руль и газую на холостых с диким ревом.

— Ну пожалуйста, Фредерик! — быстро вспоминает он волшебное слово и краснеет.

Я выхожу из машины. Все-таки я долго старался научить его вежливости.

Дверь лаборатории заперта. Стучу в окно. Уткнувшись в свои пробирки, его отец жестом просит нас подождать. Мы переглядываемся. Констан нахмурил брови и прищелкнул языком. Я не выдержал, погладил его по голове. Хотел бы я быть таким злым и равнодушным, таким похожим на свои статьи, каким меня все считают.

— Двадцать четыре и девять! — кричит Этьен Романьян, отрываясь от своей работы и открывая нам дверь. — С третьей пробиркой скорость коронарного кровотока повысилась на двадцать четыре и девять! А ведь наугад попал, вот смотрите, я сделал двенадцатипроцентный раствор ацетилхолина и взболтал его перед инъекцией! Это не только подтверждает выводы Жака Бенвениста о памяти воды, но также свидетельствует в защиту гомеопатии и доказывает, что больничный физиологический раствор заражен до предела! Здравствуй, зайчик, — продолжает он, ткнув сына подбородком в лоб вместо поцелуя. — Ты ужинал?

Я напоминаю ему, что уже полночь. Он отвечает, что стерилизация в лаборатории совершенно бесполезна, поскольку вибрация во время доставки в клинику реактивирует электромагнитный сигнал, оставляемый бактериями в жидкой среде, усаживает Констана у окна, под желтым растением в кадке, заменяющей здесь пепельницу, и сует ему в руки английский журнал «Природа».