Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Ошеломленный всеми — имевшими отношение только ко мне — смыслами гибели доброго к племянничку дядюшки и двойного убийства бизнесменов, от которых свалил, я начисто вырубился… во сне пугал меня смутный образ странноватой личной вины перед людьми, заваленными неизвестными киллерами… проснувшись, подумал: не приснились ли мне эти дела?.. снова зашел в Интернет… злоебитская сила — там все то же самое… Америка, думаю, Европа, Азия, Африка — хрен с ними и с остальными частями глобуса, но вот родной город, столица обхезавшейся утопии — это же ужас что там происходит… потянуло схватить свою «Тошибу» за провод, раскрутить вокруг себя и захерачить об стену, чтоб выбраться из всей этой паутины… задумываться же обо всем таком — что гадать на канализационной жиже о будущем страны и миллионов людей.

Странная, малопонятная вещь: несмотря на нелепости и жутковатости много чего там происходившего, почувствовал я вдруг непревозмогаемое, далекое от пылко гражданского, желание свалить обратно, в любезное свое, как говорится, отечество… ко всему прочему, снова испытал тоску и по близким мне людям, и по милому Опсу — снова аж десны свело болью сладостной, словно бы слопал я, как в детстве, недозрелое, но дивно свежее антоновское яблочко, которое все котится, котится, а в рот попадет — не воротится… так баушка пела, а я, подонок, перед свалом даже на могилку ее сходить не удосужился.

Противен был я сам себе, но представил, как Опс просит грустным взглядом разрешение забраться на койку… как кладет обе лапы мне на грудь и явно что-то выкладывает выразительно клокочущим в горле голосом, похожим не на рычание, а на бессловесную собачью речь, которой просто не может не быть у некоторых башковитых псов… да, да, явно что-то рассказывает о своих делах-заботах, о суке соседской, ему не давшей и пребольно за ухо кусанувшей… возможно, делает бытовые замечания или благодарит за только что обглоданную кость с мяском, с хрящиками… невозможно грустным взглядом упрекает за то, что никогда не даю ничего сладкого, никаких поджаристых куриных кожиц, никакой картошки… вот приглаживаю невесомо мягкий, натурально блондинистый вихор на его затылке… нежно треплю уши, напоминающие волнистые потоки рыжих локонов на автопортрете Дюрера… от ласки медленно закрывают веки глазки, осоловевшие, помутневшие, ничего уже не желающие видеть… они погружаются в теплые волны всегда для меня непроницаемо темного, столь блаженного для собаки сна, страстно мною желаемого самому себе, садистически изводимому бессонницей… вдруг Опс переворачивается пузом вверх, переламываются в бабках передние лапы, морда — набок, брыли свесились так смешно, что тянет рассмеяться…

Никаких страхов я больше не испытывал; наоборот, стал меня допекать и раздражать совершеннейший штиль налаженного ежедневного существования… чего тебе, думаю, надобно, старче?.. плыви себе, дрейфуй как дрейфуется, без руля и без ветрил… не то что бы жаждал я жизненных бурь, в которых обрела бы душа покой, и не то что бы осмелел из-за неожиданной гибели людей, во многом подбивших меня на свал, — вовсе нет… просто стало невозможно дрейфовать, когда такой во все мои паруса попер не попутный, а встречный ветер, что до лампы сделались и прежние цели, и бесцельность времяпрепровождения, и трюм, набитый бабками, да и сама здешняя жизнь, со скукой проводимая на, так сказать, шикарной яхте безмятежной судьбы… более того, ясно стало, что, допустим, захоти я плыть, как плыл еще вчера, по сушам и морям праздности — ни хрена из этого не вышло бы… раз так, придется резко разворачивать парус, чтоб встречный ветер сделался попутным… во мне возникло почтительное внимание к властному велению судьбы, более могущественному, чем острая блажь обычной ностальгии, и я почуял невозможность ему не следовать…

Вдруг, впервые за пару лет метаний по Италии, возникла во мне прежняя страсть к разного рода непредвиденностям в российской житухе — пусть по-своему трудной, порою отвратной, — но, как бы то ни было, житухи в стихии родного языка, в привычной мне среде и, если уж на то пошло, в заварушках совершенно новой жизни общества… именно окунуться мне в нее захотелось, как, скажем, после безветренной жарищи в зачуханную, но прохладную дождевую лужу… кроме того, почувствовал я страстную жажду встречи с Г.П., с Михал Адамычем, внезапно ею, страстью моей былой, осчастливленным… о Марусе по-прежнему старался не думать… не было сил представить, как потрясенно она переживает сволочную мою и подлейшую по отношению к ней псевдогибель… перебивал мысли о старинной подруге мечтой о том, как повозимся по полу или на травке с Опсом, всегда возню такую обожавшим… как побросаю ему теннисный мячик или палку, как побродим по Тверскому, где так и липли к неотразимо обаятельному псу телки и тетки, чем всегда я и пользовался…