Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

«Спасибо, Владимир, — сановно говорит писатель, уводя меня на кухню… — справедливо имеешь бутылку за выручку, за подлеца обжору и собачьего нашего Луку, понимаете, Мудищева, которому не мешало бы по-сталински ликвидировать яйца… он же всех сучек во дворе, что называется, террористически переебал… люди палками от него отбиваются, им не нужны щенята с длинными ушами, а моя половина возражает, что лучше бы я, понимаете, себя кастрировал, чем его… ну и за воинскую в казарме нашей чистоту — вот ваш законный гонорар, не вздумайте отказываться, в вашем возрасте без денежек можно только дрочить… если бы не вы, я ни хера бы не закончил эпопейного романища, хотя тема давнишней борьбы в Прибалтике с бандитами национализма и сепаратизма, поддержанными зарубежными спецслужбами, к сожалению, остается открытой, поскольку бандиты, сволочи антирусские и прочие антисемиты не дремлют… да, да, они реваншируют и требуют, представьте себе, сепаратизма независимости, если не наоборот… так прямо и заявлю в ЦК: какая на хер независимость, какой там, понимаете, сепаратизм, когда выжечь надо к евгени марковне все это требование исключительно однозначными огнеметами или одним ядерным ударом, он будет легче Чернобыля, точка… вы что, остолопы, проворонить желаете всю сверхдержаву или расстреливать больше некого?.. пропади все оно пропадом, вскоре срочно вылетаю в Штаты для экскурсии по залам криминального музея ФБР, в порядке планового русла гениальной нашей разрядки напряженности и вопреки проискам Уолл-стрита… по-ленински буду учиться опыту у незадачливого классового врага, потому что интерес масс к серьезной литературе гаснет к общеизвестной матери… так что пора, пока не поздно, ответственно взять на себя смешение соцреализма с детективной классикой нашей эпохи… буду создавать «Преступление и наказание» эпохи развитого социализма, а братцы Вайнеры — эти шустеры — пусть отдыхают, они всего лишь два атома еврейской национальности, а я как-никак целая русская молекула… вы нам помогли с Опсом, да и Галина Павловна, как прописали, спокойно подлечила нервишки… наш разъебай и ваш дружок, думаю, не завалит переэкзаменовку… завалит ежели — враз пойдет отдавать интернациональный долг прогрессивному человечеству и — никаких Луев, как правильно подмечал еще Робеспьер… вы хоть повлияйте на Константина в лучшую сторону… вот что, это мысль, вы его, между нами, сводите к девкам, но, как пролетарии всех стран, соединяйтесь и предохраняйтесь… да, да, сводите увальня или приведите девок к нам, я, безусловно, оплачу все ваши так называемые палки… кроме того, привезу обоим по дюжине американских гондошек «олл райт» и джинсу, а то ходите оба, честное слово, в рванине, как сантехник Вася из вражеской Эстонии и дворник Гамлет из дружественного Баку… главное, учтите, оба они жулики, их нельзя впускать в квартиру без надзора… не я же зимой спиздил сам у себя стольник из пальто, что на вешалке?.. это же нонсенс, нормально говоря, полная хуйня… итого: спасибо, заходите и в общем, и в частности».

Слава богу, что подошла к нам Галина Павловна; трепливый писатель сник, когда ее увидел, и свалил; она меня тоже поблагодарила; я смешался, что-то промычал, безумно покраснел, невольно почему-то сообщив, что часто смотрел тут телик с одной своей знакомой.

«Передайте Мэри мой привет».

«Это была другая девушка».

«Вот как… все равно передайте, будьте добры, привет именно Мэри — она прелестная особа».

Ах, Галина Павловна, — как мешком меня пыльным прибило, когда стоял я рядом с ней, ослеплявшей красотой и свежестью загорелого лица, наповал разящей женственностью фигуры, манерой речи, голосом постоянно медовым, спокойным взглядом серо-зеленых глаз… вот о ком грех было бы сказать: дама со следами былой красоты… во-первых, было ей не больше сорока трех… во-вторых, однажды я вдруг взглянул на нее глазами юнца, уже измотанного злоебитской силой слепой похоти; взглянул — и коленки у меня моментально подогнулись от ее живой, властительной, но, елки-палки, неприступной, как чертог небесный, красоты… какая уж там единственность любви? — я вновь почувствовал, что действительно не готов к вечности такого чувства и правильно делал, что никогда не клялся Марусе в любви до гроба, что не врал и не барахтался в трясинах выяснений отношений…

Договорившись с Котей встретиться, я попросил у Галины Павловны разрешение поошиваться у них на даче.

«Трудно, — говорю, — жить с предками… слишком уж тесно там для ума и души позору семьи, то есть мне, бросившему школу, но самостоятельно занимающемуся лингвистикой… у нас дома даже негде разместить десяток огромных словарей… если хотите, могу взять с собою Опса, он — единственная в моей жизни любимая собака, теперь мне будет без него тоскливо».