Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Потом детские эти игры я бросил… быстро освоил тонкости преферанса… мгновенно проворачивал в башке варианты расклада и игровой тактики… но, обожая риск, никогда не удивлялся ни паршивому, ни потрясному прикупу… потом полюбил покер… мне нравилась эта игра, требовавшая не только чистой везухи, но артистизма, финтового лицедейства, сообразительной наблюдательности и построенного именно на ней бесстрашного риска, который умело притырен за флегматичностью, близкой к равнодушию… как я быстро просек, в этой игре мало кому удается приручить полную невозмутимость, чем бы и как бы ее ни притыривать… потому что многие рьяные картежники, умеющие управлять сознанием, бессильны — они не замечают многочисленных бесчинств подсознанки, истинной хозяйки выражения их лиц, характеров, манер, состояния нервишек… а мне важно было приметить в увлеченном игроке, кажущемся самому себе большим актером, неподконтрольную его воле черточку поведения — размеры зрачков, цвет кончиков пальцев, изменение движения рук, положение ног, особенности дыхания… все это и много чего другого говорило или о крутом раскладе, или об отчаянном риске при блефе, когда на руках полнейшая вшивота, нередко, как это ни странно, берущая верх.

Да, много чего можно в человеке заметить, если поднатореть во вглядывании в самые его, не замечаемые им самим, мелочи поведения… кроме того, в покерной битве можно было не только снять с кона кучу бабок, но и блеснуть кое-какими игровыми своими качествами, не поддающимися раскодированию и запутывающими людей, ищущих твоих психологических слабостей, «отмычек» твоего лично игрового стиля, примет сомнения, страшков, упрямого сопротивления внушениям здравого смысла… многим партнерам я казался лоховатым фраеришкой, ибо иногда нарочно попадал за все ранее выигранное… словом, я наловчился прикидывать что к чему в каждой из карточных игр… быстро, повторяю, анализировал многочисленные варианты игровой тактики… определял в партнерах либо очумелость после хорошей раздачи или от удачного прикупа, либо попытку не впасть в крайне удивленное отчаяние, всегда свойственное игровым неудачам: «Какое странное, господа, течение карт!» — это одно из моих любимых у Гоголя выражений… не ускользали от внимательного моего, но вроде бы ученического взгляда ни мелкие привычки каждого из игроков, постепенно становящиеся стилем, ни деланое равнодушие к раскладу карт на физиономиях как заведомых неудачников, так и необыкновенных, вроде меня, везунчиков… подмечал раздражительную чью-то скуку и нескрываемую ненависть к непостижимому своенравию случая… людям эдак вот настроенным начинала мстить сама игра за наглость их надежд, за бешеное желание выиграть, за хамоватую претензию на расположение именно к ним демонов игры. Лично я всегда считал течение любой игры абсолютно непредсказуемым, полным случайных непредвиденностей, и всегда был готов к разнообразным его финтам… к роковым проигрышам относился с огромным любопытством… оно выводило демонов из себя, оно их терзало, доводило до уныния и отчаянной растерянности — я вновь начинал выигрывать… иногда действительно умело нервничал, делая вид, что раз пулька проиграна и банк не сорван, то не грех сорвать зло на судьбе, на случае… при этом старался внушить демонам игры, точнее случаям, что проигрыш — результат их стратегически верных ходов, а вовсе не моих… в конечном счете, скажем, за месяц я огребал куш… на такие бабки вполне можно было беззаботно существовать, брать такси, водить телок в кабак, нормально прибарахляться, отдавать время любимым занятиям языками…

Я даже собрал свои тряпки с книгами и, к тайной радости предков, свалил из дому, потому что снял комнатушку в тихой коммуналке, где жили две молча враждовавшие друг с другом интеллигентные старушонки… стойкая взаимная ненависть сообщала им необходимый для содержательной жизни тонус и энергию борьбы за мое — к каждой из них — расположение… я этим пользовался, и мы очень мирно соседствовали… каждой, по очереди, приносил цветочки, а каждая из старушек приглашала меня на чай с вареньями, оладушками или домашним овсяным печеньем… я ценил аристократический такт, помогавший им сделать недопустимыми различные сплетни и их хулу друг на друга.

Вскоре слух обо мне как об удачливом, но благородном игроке прошел по всей Москве великой; богатеям стало важно сразиться со мной, везунчиком, чтобы коснуться таинств поведения картишек; перед каждой игрой настраивал я себя так, как будто она это была тигрицей, а я дрессировщиком, не наоборот… словно бы по каблуку хлыстом постукивая, мысленно сообщал, что в грош не ставлю силу пресловутой ее непредсказуемости… более того, плюю на оборотливость случая, даже если останусь голым, попав, как говорит дядюшка Павлик, есть во весь… сколько влезет — скалься, рычи… и хлыстом у нее перед носом — хлысть, хлысть, хлысть… не знаю уж почему именно, но иногда игра, как дворовая кошка, а не цирковая тигрица, покорно урчала, терлась мордой об ногу… тут уж я, не теряя времени, привычно брал верх над партнерами, недоумевавшими, как один из гоголевских игроков: «Какое странное, господа, течение карт!»