Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Потом встал, не ощущая под собой отекшей ноги, поражаясь легкости такого вот простого подхода к подслеповато беспомощной психике рабов атеизма — психике, всегда нелепо нуждающейся в логических доказательствах существования Создателя, а не в предельно житейской простоте основной, на мой взгляд, почувствованной истине того, что, имея глаза и уши, они не видят и не слышат ни в себе, ни вокруг, — истине очевидной красоты души и Творенья.

Опс, оказывается, сидел все время рядом, с большим любопытством за мною наблюдая… потом, учуяв, что я в порядке, блаженно зевнул и почапал на подстилку.

И тогда на меня неожиданно навалилась сама жизнь тяжестью всего того, что решил навсегда оставить: звездочками ночных небес в окошке… безмолвными деревами, листвой кустов, во тьме ночной неразличимых… разноголосицей садовых насекомых, круглосуточно — из-за нехватки времени — провожающих лето… духом дома, что сделался родным… жратвой, остывшей в холодильнике… каплями воды, из крана капавшей… формами различной посуды, о благодатности пустоты которой никогда не думал, а ведь она всегда была готова к наполнению себя селедочкой с лучком, грибным супешником, котлетками, жареной картошечкой, винцом, кофе, колодезной благословенной водицей… все бросавшееся в глаза почему-то обрело неподъемный вес, странно уравнивавший чайное блюдечко с целым домом… меня словно бы пригибало к полу всеми вещичками, навсегда оставляемыми… кроме того, тоской пригнуло и жалостью к двум, слабодушно бросаемым мною живым существам — к Опсу, к страдающей из-за меня Марусе, давно являюсь для которой единственно любимым человеком на земле, непонятно почему никогда по-мужски не соответствовавшим ей одной, но безлюбовно шлявшимся с другими… по сути дела, курвимшимся, а однажды даже втрескавшимся, правда, почуявшим разочарование в, казалось бы, вечной любви к дивной, к умнейшей Г.П…. правильно, думаю, делает Маруся, что не давала, не дает, никогда уже не даст из-за невидимого «железного занавеса», словно бы назло, отделившего нас друг от друга… беда есть беда..

Это были чуть ли не первые Котины стишки… кстати, многие из его сочинений всплывали в памяти вовсе не потому, что причислял я их к мировым шедеврам лирического самовыражения, а из-за дружественной с Котей близости и полного отсутствия у себя способности быть — как он — поэтом по жизни, ну и своим человеком в словесности…

Морщась от досадного неудобства, стараясь не поскрипывать, потащился я на кухню… из спальни, что уступил я Марусе, послышалось всхлипывание… тихонько постучал… не дожидаясь ответа, толкнул дверь… слепо повинуясь инстинкту мгновенного сопереживания душевной боли ближнего, бочком присел на краешек койки, погладил заплаканное лицо подруги.

«Прости, но я без приставаний — окажи милость, давай попробуем вместе заснуть… может, и заснем, мне одному паршиво — никак не спится… если и удается, то сны так несусветно безобразны, что лучше уж валяться с открытыми глазами».

«Конечно, ложись — сон шарахается и от меня».

Я прилег, чувствуя спиною холодок «железного занавеса», всегда нас разделявшего… Опс тут же приплелся, поворчал, что он тоже не намерен дрыхнуть в одиночку… долго и очень придирчиво выбирал место у нас в ногах… опомнившись, деловито тыкнул носом в больную коленку… зарычал на невидимого врага, обругал его, затем уж устроился поудобней и задрых.

Душа почувствовала необыкновенно блаженный покой, как будто был я каторжником на галере, свое отгребшим за день, потом вернувшимся в трюм корабельный… еще совсем недавно срывало черепицу мыслями о неразрешимости проблем земного бытия и о иерархии боли, несправедливо выстраиваемой своекорыстным человеком, не допускающим и мысли, что боль любой животной твари всегда равна его боли… в те минуты не просто думалось, скорей уж чувствовалось, что поистине един эталон измерения любой боли, что, возможно, какая-то боль свойственна даже атомам и молекулам… и вдруг сокрушила мое существо сила Незнания, о высоченные стены которого бился и бился толоконным своим лбом рассудок… вдруг вновь пробрал меня до мозга костей тот самый, родниково холодный, освежающий смех — до того прозрачный, что не различить было в нем ни одного из мировых вопросов… уж не потому ли в смехе том не было ни доли дьявольщины — верней, злорадно критической насмешки над существующим положением вещей, — что сам он и был исчерпывающим ответом на все вопросы?.. ум, снова зайдя за разум, помалкивал в тряпочку, душа пребывала в спасительном покое… состояние веселости неслышимого смеха чудом удерживало ее над бездной, разверстой между чувством и мыслью, и оттуда было видно, что все Творенье прекрасно, что каждая из его частичек словно бы просвещает: я тоже есть безмолвный знак торжества и великолепия совершенства исполненности Божественного предназначения…