Виктор Песиголовец - Лицо порока

— А как поживает Валерий? Ладите? — я не знал, о чем с ней говорить. Каждое слово давалось мне с трудом.

Видимо, и Ларисе тоже.

— Валерий? — переспросила она. — Ну…

Она вдруг резко отвернулась, но в свете фонаря я все же заметил, как гримаса боли перекосила ее милое лицо.

— Мне хочется, чтобы ты была счастлива…

— Я не решилась с Валерием… — произнесла Лариса сдавленным, не своим голосом. И, неожиданно остановившись, злобно и с надрывом выкрикнула мне в лицо: — Одна я! Одна, ясно? Никто мне не нужен!

— Одна… — выдохнул я, еще не осознав значение этого слова.

Но она уже побежала вперед, как-то нелепо мотая головой. До моих ушей донеслись лишь приглушенные всхлипы.

Я не стал догонять Ларису. Все равно через десяток метров наши дороги расходились: ей нужно было идти направо, мне — налево.

С утра я ни с того, ни с сего поссорился с Аней. Из-за пустяка. Мне показалось, что она плохо выгладила рубашку…

С тяжелым чувством вины и раздражения я приехал на работу. Первым делом позвонил в онкологию. Мне сообщили, что Маша пришла в себя и что с врачами можно поговорить только после обхода. Но зачем мне врачи?

Больница. Тошнотворный запах медикаментов. Белые тени персонала. Черные тени больных. Палата. Маша.

Синие веки закрыты. Серые губы плотно сжаты. Распятое на кресте оконной рамы, в судорогах корчится утро.

— Маленькая, милая!

Она медленно открывает глаза. В них — туман. Туман беспамятства. Он долго не рассеивается. Но, наконец, начинает таять. Маша шевелит губами, что-то говорит. Я опускаюсь на колени у койки. Беру ее руку в свою, другой глажу влажные, спутанные волосы.

Я молчу, я боюсь говорить. Взгляд Маши полон скорбного света. В нем больше ничего нет, только эта тихая скорбь. Напрягаю всю свою волю. Так нельзя, нельзя молчать.

— Ну, вот… Все будет хорошо, — шепчу я, склонив голову к Машиной груди.

Скрипит дверь палаты. Я поворачиваюсь. На пороге — невысокий, крепко сбитый мужчина и худенькая, болезненного вида женщина. Ее лицо чем-то похоже на Машино, отдаленно. Родители?

Я поднимаюсь с колен, делаю несколько шагов и останавливаюсь. Я стою посреди палаты и молчу.

Женщина приближается к койке и, скрестив руки на груди, горестно взирает на Машу.

— Доченька, может, тебе неудобно? — спрашивает ласково и, наклонившись, поправляет подушку под головой Маши.

— Мамочка… — шепчет она, наполовину закрыв глаза. — Мне хорошо…

Мы с мужчиной обмениваемся печальными взглядами. Потоптавшись у двери, он подходит к жене. Ставит на пол тяжелую сумку и обращается к дочери.

— Здравствуй, девочка! — он говорит нарочито бодро, фальшь заметна настолько, что женщина не выдерживает, отворачивается и украдкой смахивает с ресниц слезы.

Маша силится улыбнуться, но губы лишь дергаются. Она с трудом протягивает мне руку, хочет дотронуться до моей. Я склоняюсь над койкой, и Маша едва слышно шепчет:

— Это мои отец и мама…

— Я понял, Машенька…

В палату врывается медсестра со шприцем в руке. Отстраняет нас, и делает больной укол в предплечье. И тут же выходит. Но дверь не успевает закрыться — другая медсестра вкатывает капельницу. Начинает возиться. Женщина болезненно морщится, наблюдая, как игла входит в тонкую руку дочери.

— Вы тут надолго не задерживайтесь! — говорит медсестра деловито. — Не утомляйте больную.

— Да, да, — соглашается отец, отступая к порогу.

Постояв еще несколько минут, мы с ним выходим в коридор.

— Пусть мать и дочь побудут наедине, — сокрушенно произносит он.

В его глазах — покрасневших, воспаленных — застыла муть боли и отчаяния.

Я молча жму мужчине руку, стараюсь приободрить его. А у меня самого подкашиваются ноги.

— За что нас Бог наказывает? Чем мы перед ним провинились? — спрашивает меня несчастный отец, покачиваясь, как пьяный.

Что я могу ответить ему? Я опускаю голову и обессилено прислоняюсь к стене…

В редакции меня поджидал Горецкий.

Не подав виду, что удивлен и раздосадован его визитом, я степенно поздоровался.

— Хочу с вами поговорить, — известил он меня холодно, но без враждебности. — Только не здесь, конечно. Давайте выйдем на улицу. У вас найдется несколько минут?

— Найдется, — не стал возражать я, догадываясь, что речь пойдет о Диане.

Мы вышли, спустились с крыльца. Порывистый северный ветер продувал до костей.

— Итак, я слушаю вас, Анатолий Петрович!

Он засунул руки в карманы пальто, поежился.

— У Дианы большие проблемы, — вздохнул Горецкий, ковыряя носком ботинка смерзшиеся комья земли. — Не знаю, как и через кого, но Владимир Иванович — ее муж — узнал о ваших отношениях. Подозреваю, что ему наговорили много лишнего… Диана тоже предъявила мужу претензии. У нее были неопровержимые улики его неверности, — главврач бросил на меня многозначительный взгляд, помолчал и продолжил: — Дело идет к разрыву. А развод для Дианы — страшный удар. Вы даже не представляете, насколько страшный…