Михаил Ворскла: Русалка

Потом говорили, что шампанское нехорошее было, что срок годности у него истек, и ругали Шиша, который где-то по дешевке его доставал. Потому что окна в комнате оказывались целыми и даже, как и прежде, покрытыми затейливыми морозными узорами. Никаких следов погрома не замечалось, только с Дмитриком творилось неладное. Он плакал и ползал по ковру, что-то собирая. Всем потом здорово попало за веселье. Даже милиция расследовала, кто мог причинить такой вред хлопцу. Но виновных не нашли. Дмитрика отправили в Полтаву, а со временем перевели в лечебницу в Снетин. Он как будто немного оправился, после пасхи даже родных узнавать стал. Но возвращать его не осмеливались. Видно уж ему такая судьба была уготовлена.

Батько умолкал, а сваты долго не могли оправиться от услышанного. Долго находились под впечатлением. «И за что бог такое наказание послал?» – спрашивала про себя Венера Тарасовна. А мама, вытирая слезы, улыбалась и говорила, что есть у них теперь надежда, что в соседнем селе стало легче одному парубку, покалеченному в армии, когда свозили его в Лавру. «Скоро денег соберем и поедем с Дмитриком в Киев. Помогут и ему. Полегчает». А Павло Андриевич одобрил и заметил, что кроме Печерской Лавры можно еще и в Почаевскую, но это далековато. Он даже мог бы сам свозить на своей машине, но коленвал ненадежен, есть вероятность поломки в пути. «Если одному сломаться», – объяснил Павло Андриевич, – «полбеды. А если с пассажиром, то совершенно никуда не годиться». И заявлял, что лучше совсем не ехать, коли не уверен. Лучше уж дома сидеть, а везут пускай те, кто умеет. У кого техника в порядке.

Широким полем колышутся подсолнухи и, уменьшаясь, сбегают под уклон яркими очами, – тысячами, – толпясь, и сливаются в желто-зеленое море. Прерываются пшеницей, и горят за ней еще ярче – другим полем. И колышутся непрерывно. И звенят. За ними холмы и дальние горизонты видны: голубые, юные равнины.

Там прячется в зеленых дебрях как стыдливая девица ставок. Он – точно живое зеркало, белое пасмурное небо отражается в нем днем, и тонкий молодой месяц ночью. Осока длинными волосами распускается по воде, и плещется ласково волна в берег, как будто смеется, и рыба наводит на водной глади волшебные круги.

А под вечер, как только сядет солнце, и не успеет мир потонуть во мраке, но, напротив, засветится необычайно ровным светом; когда небо светлое и белое как молоко, приходит купаться к тому ставку хлопчик. Стаскивает с себя штаны и футболку, приближается к краю и погружает ноги в теплую воду. Доходит до глубокого места и плывет. Разводит белое небо руками, пуская волну, переворачивается на спину и отдается воле чужой, и его несет течение, словно это не ставок, а быстрая речка. «Никто не знает, какая ты», – шепчет он, – «Как прекрасна ты, изумительная. Никто не знает». Он летит, невесомый, в необъятной неге между двумя небесами, пока не стемнеет, пока не опустится в яр непроглядный туман.