Михаил Иманов - Чистая сила

— Да нет, — сказал я, — в общем-то согласен. Только если к точности не приходить (хотя бы для ясности), то так можно вечно копаться и в себе, и во всем. А конца нет.

— Да, — подтвердил он, — конца нет.

— Вот видите, я говорю, что…

— Конца нет, — перебил он меня. — Но это если бы мы никогда не умирали. А раз умираем, то и конец, значит, есть нашим, как ты выразился, «копаниям». Другое дело, что истине конца нет. Да — но это другое дело. Я думаю вот: все эти годы во мне была вина, я ее ощущал, да что там ощущал, я жил ею. И все у меня было хорошо: и жена хорошая, и любил я ее, и работа, и дело я свое делал честно, и старался полезным быть, и был, только… Только ни одного года не было, чтобы в полную радость — все эта вина моя портила. Видно, большая вина, и ничем ее не заглушить — на всю жизнь наказание. Но и это ладно — вина виною, ничего здесь не поделаешь. А Валентина, жена моя — она-то как? Я казнился, а от нее отрывал. Ведь отрывал?

— Наверно, — вздохнул я.

— Вот видишь, — он встал, прошел в угол комнаты, постоял там, лицом к стене, повторил: «Вот видишь» — и только тогда повернулся ко мне. — Что же получается — я сделал, мне и казнь, а им: и Варваре, и Митину, и жене — им-то за что?! Неужто только затем, чтобы меня больше наказать. Если так, то уж очень мне много внимания. Тем более все равно, если бы я их и счастливыми увидел, то э т о во мне бы не перестало. А я Митину сказал: «Ты мне не судья». Он и вправду не судья (да и не судит), но ведь был суд, раз есть эта моя казнь. Но все-таки, неужели все напрасно, и казнь эта сама по себе, без смысла (кроме самих мучений)?

Он спросил, остановился на несколько секунд и тут же ответил утвердительно и убежденно:

— Да, в этом весь и смысл — в муке, потому что это не наказание, а казнь. Вот в чем разница: наказание, это когда на время, для исправления, и с надеждой, а казнь — это навсегда. У меня — казнь! — воскликнул он чуть ли не обрадованно и, подойдя к столу и оперевшись на него руками, нагнулся ко мне. — Вот в чем разница. И как я этого раньше-то не понял. А? Ты понимаешь?

— Я понимаю, — сказал я. — Но что же делать? Нужно ведь что-то делать.

— Что делать? — помотал он головой, как бы отгоняя непонятные в его открытии, какие-то лишние слова.

— Ну как же — что же теперь, так с этим и оставаться? Нужно бороться, в конце концов. Или что — смириться? Какой-то выход должен же быть?

— Постой. Какой выход? Куда? — пробормотал он, опять не восприняв моих слов.

— Как куда?! — то ли от его непонимания, то ли от чего-то своего проговорил я чуть ли не резко. — Нужно подумать, вот и будете знать — куда. Или что ж — руки опустить: казнят, мол, вот и хорошо.

— Что ж хорошего?

— А ничего хорошего. Только все равно немножко и приятно пострадать и смирение проявить, всем сказать: знаю, что виноват, знаю, за что мне это, смиряюсь с этим, только оставьте меня в покое. Так можно до такого эгоизма дострадаться, что только себя и станешь слушать. И еще: выше всех себя так можно очень просто поставить, идею жизни себе выдумать — принять казнь. «Что другие — разве они такое могут?! А я вот — могу!»

— Это правильно, — вдруг воскликнул он горячо, — то, что до эгоизма законченного можно дойти, это так, это ты правильно. Только другое неправильно, что бороться нужно. Что значит — бороться? Исправить? Но как исправишь. Мы же уже говорили, что никакого возврата нет и быть не может. Какая же это борьба? С кем?

— С самим собой, я думаю. Я не об исправлении говорю, а о выходе. Должен же быть какой-нибудь выход, не может быть, чтобы его совсем не было.

— Выход, говоришь? Но… — начал он, но я перебил:

— Нет, подождите, дайте я доскажу. Мне сейчас… я понял… я скажу. Я понял: если человеку, как вот вам сейчас, не наказание, а казнь, то… Я понял — человеку нельзя быть несчастным. Несчастье — это зло.

— Ну да — зло. И что?

— Да нет, вы меня не поняли. Вы сказали, что казнь — это навсегда, навечно. Но нельзя, чтобы это было навечно, потому что тогда все все равно. Пока человек не знает, что будет страдать всегда, а все-таки чувствует, что будет и что-то другое — это одно. Он тогда, если не ударится в эгоизм, может быть и добрым и полезным. Но если он будет знать каким-то образом точно, что это ему навсегда, то ему будет все равно, и люди, его окружающие, они будут ему неинтересны, и не только неинтересны, но и совсем не нужны.

— Постой, постой, — Алексей Михайлович махнул рукой, — как же ты говоришь, что навсегда, когда человек все равно умрет? И он знает это. Во всяком случае, — он фыркнул, — догадывается. Так что никакой вечности он чувствовать не может.