Григорий Канович - Свечи на ветру

— Я не старая, — сказала бабушка. — И ноги у меня быстрые, как у лошади.

Что верно, то верно, подумал я и посетовал, что бабушка отказалась от его денег. Я бы этого толстяка раздел до нитки, с удовольствием ограбил бы, я вынес бы из парикмахерской все: зеркала, мыло, салфетки, пузырьки с одеколоном, кресла. Я бы оставил ему только толстый живот и щеки и еще больше бы надул их, чтобы они лопнули, как мыльный пузырь.

— Если ты будешь слушаться господина Дамского, упражнять свой мизинец, ты станешь таким богатым и умным, как его двоюродный брат, — сказала бабушка, когда мы очутились на улице среди шума, сутолоки, домов, автомобилей, бесконечной вереницы окон, уставленных всякой всячиной.

Я промолчал. Зачем огорчать бабушку? Я не буду слушаться господина Дамского. Я не буду упражнять свой мизинец. У меня не будет парикмахерского заведения ни в местечке, ни в городе. Я лучше стану местечковым Марксом (а кто он такой?), залезу на бочку и буду произносить громовые речи, пока не охрипну.

У церкви бабушка присела на скамейку отдохнуть. Она поставила сундучок на землю — первый раз за два дня, до этого она всегда держала его на коленях — и почему-то стала щупать свою плоскую грудь.

— Что-то болит, холера, — сказала она тихо.

За оградой, на паперти, старухи, похожие на бабушку, продавали картинки и свечи, желтые и тонкие, как ножки водяных лилий. Я прислонился к ограде и издали принялся рассматривать поблескивавшие на солнце картинки. На них был нарисован полуголый человек в исподнем белье, приколоченный к дереву. Голова его была откинута назад, а из ран сочилась багровая, как малярная краска, кровь.

— Бабушка, кто он такой? — спросил я, когда она прогнала меня от ограды.

— Кто?

— Тот, кого они продают, — я показал на старух, мирно сидевших на паперти.

— Христос.

— А почему его приколотили к дереву?

— Ты спрашиваешь меня так, будто я стояла рядом и подавала гвозди, — проворчала бабушка и снова пощупала свою плоскую грудь. Наверно, проверяла: там ли бритва?

— Пранас говорит, будто мы его приколотили…

— Мы?

— А разве человека можно прибить к дереву гвоздями?

— С человеком все можно… Как с подошвой. Его и приколотить можно, и отодрать, и снова приколотить. А тебе, Даниил, все знать надо, — упрекнула она. — Чем меньше знаешь, тем лучше.

— Кому лучше?

— Всем. Ну зачем тебе, например, знать о том, кто его приколотил? Разве ты его с креста снимешь?

— Нет.

— Вот видишь. Разве накажешь тех, кто распял его?

— Они же давно умерли.

— Вот видишь. Разве кому-нибудь докажешь, что его прибили не мы. Что-то мне не верится, чтобы мы на такое дело силы тратили…

— Не докажу.

— Вот видишь, — сказала бабушка негромко. — Зачем же тебе знать?

Я давно не видел ее такой печальной и усталой.

— Выходит, кто больше знает, тот больше и мучается.

— Но ты же, бабушка, сама говорила: человек приходит в мир для страданий?

— Помни лучше о господине Дамском… о его двоюродном брате… о своем мизинце… А про человека на кресте забудь.

Бабушка замолкла, глянула куда-то в сторону паперти, зажмурилась от солнца и сказала:

— От жары, видно…

— Что?

— Болит.

— Может, ты бритвой порезалась?

— Нет. Там… внутри… другая бритва… О господи! — воскликнула она вдруг и побледнела.

— Тебе плохо?

— Как же я забыла? Господи! Столько протопали зря.

— Ничего ты не забыла, — сказал я. — Сундучок с тобой, бритва с тобой.

— Из-за нее нас и не пустят!

— Мы же ее не украли. Нам же ее для господина Дамского…

— А если нас обыщут? Если найдут? В тюрьму с бритвой!..

Тут и я призадумался. На самом деле, бритва из Америки могла все испортить. А вдруг мы с бабушкой решили зарезать часового? Или начальника?

— Придется топать назад к Элиазару. Как же я не подумала, дура такая!..

— Я постою с ней во дворе, пока ты будешь с отцом разговаривать, потом ты постоишь с ней.

— Нет. Надо возвращаться. Понеси-ка, Даниил, сундучок, что-то у меня сердце шалит. Город — это все-таки город.

Элиазар встретил нас так же радостно, как в день приезда. Он поднялся из-за стола, отложил в сторону какую-то шляпку, воткнул иголку в лацкан пиджака и просопел:

— Ну как? Были? Попали?

— Почти, — буркнула бабушка. — В последний момент бритва помешала.

— У вас нашли бритву? — оживился шапочник.

— Ничего не нашли. Послушай, Элиазар, можно ее спрятать у тебя до завтра?

— Ради бога, — сказал бабушкин племянник.

Сумерки упали на Мельничную улицу, как с воза сползает сено: тихо и нетяжко. Духоту сменила прохлада, остывали жестяные и черепичные крыши, окна, булыжник мостовой и лица, потные и озабоченные чем-то более изнуряющим, чем жара.