Олег Селедцов - Се восходим во Иерусалим

Он расправляет свое ослепительно-белое крыло, которое в лучах Солнца начинает вдруг играть всеми оттенками известных вселенной цветов. От вида этой цветоигры я часто падала на траву, ибо тело мое не могло вместить таинственной красоты его крыла. А он всегда говорит, что крылья таких, как он, могут лишь на несколько мгновений показать одну миллионную часть истинной красоты, красоты, которую являет собой Солнце. Итак, он расправляет свое белоснежное крыло, и на миг затихают все звуки на свете. Все, даже те, что доносятся из «вчера». Но это безмолвие длится только миг. И вот, нарастая с каждым мгновением вечности, с востока приходит песня. И тогда горы, и тогда реки, и тогда лес и цветы, и тогда птицы, и тогда я — глупая, все мы слышим тайну вселенной: прибой океанов, шум неведомых крыльев, победный клич ветра, шепот утренних галактик, плеск росинок на зыбких лепестках, музыку усиков божьей коровки, влюбленную песню давно умершего стихотворца. Все это и многое, многое другое сливается вдруг в одну тихую протяжную мелодию, которую можно не только слышать, но и видеть и трогать рукой. Ведь эта мелодия — свет и тепло Солнца. Мне делается так хорошо и радостно, что я засыпаю счастливая, заливая траву вокруг себя сотнями теплых слезинок, в каждой из которых сверкает искорка Солнечного золота. Он берет меня, уснувшую, на руки и уносит вниз, в мой тихий дом. Он мог бы и в горы перенести меня по воздуху. Это для него пустяк, но он говорит, что для того, чтобы увидеть истину, потрогать красоту, нужно хоть чуть-чуть, хоть малость потрудиться, а главное — пройти свой путь самому.

И вот я сплю на его руках. Мне очень хорошо. Меня вовсе не пугает грядущее «вчера». Это потом я буду бояться. Но пока мне очень хорошо и спокойно. Спокойных снов. Спокойных снов, Солнце! Если тебе только снятся сны. Доброе Солнце. Милое Солнце…

А иногда он приходит не один. Иногда он приводит гостей. Они все очень добрые, от их голов исходят лучи, так, что почти невозможно увидеть их лица. С ними всегда спокойно. Я люблю, когда он приводит гостей. Это бывает всегда, когда во «вчера» мне случается особенно больно. А однажды, когда боль была так нестерпима, что я кричала громче горного урагана, он привел ко мне Женщину. Я даже не увидела Ее, а только почувствовала Ее приближение. Но за это короткое приближение я готова вечно терпеть «вчерашнюю» боль. И во «вчера» тоже есть женщины. Я не вижу их, но знаю, что они есть. Они все черные. Их лица мрачны. Они шепчут бессмысленные слова, и тело каждой из них змеиной петлей намертво сжимает смерть.

К нам в монастырь приезжала моя мама с сестрой Надей. Пожили у меня. Причастились. Первый раз в жизни. Но не все спокойно у меня на душе. Слезы, упреки, уговоры ехать домой. Тесно мне отовсюду. Мама, мамочка, пойми мое сердце. Господи, душу мою смятенную и изнемогающую укрепи! Отцы, старцы святые, помолитесь за меня! Матерь Божия, утешь скорбный дух мой. Да будет на все святая воля твоя, Боже мой. Боже мой…

Стою я сегодня за прилавком, обычный день, обычная торговля. Подходит тут пузан такой нерусский. Ну, из этих, лиц кавказской национальности. Спросил что-то. Шампунь ему нужен был или гель для душа. Что-то в этом роде. Я было кинулась ему товар показывать, как вдруг со спины мне в тело словно бы чья-то рука залезла и всей пятерней за сердце схватила. Нет, у меня со здоровьем все в порядке. Кардиологических заболеваний никогда не было. Да и тут не болезнь, а другое что-то. Тоска смертная. Словно погибель моя мне предупреждение сделала, мол, будь осторожна, что-то должно произойти. Со мной? А может, с дочкой? Я, признаться, сразу же о дочке подумала. Тут уж не до торговли. Стала сворачиваться. От хозяина, конечно, нагоняй будет. А что делать? А если и правда что-то с дочкой? Она у меня в интернате живет. Для детей-инвалидов. Я ее только на выходные домой забираю. Иначе нельзя. За ней присмотр нужен. Постоянный. А мне ведь работать надо. Помощи-то ждать не от кого. Пенсию государство на дочку выделяет, конечно, но что там той пенсии… А ребенку витамины нужны, фрукты. Это ведь она сейчас у меня во втором, нет, в третьем классе училась бы. Смотрю на нее порой. Ведь красивая. Парням нравилась бы. Замуж бы хорошо могла выйти. Студенткой бы стала. Я все сделала бы, чтобы в самый лучший вуз ее определить. Внуков бы нянчила. И муж бы мой от нас не ушел. Он ведь только из-за ее инвалидности. Не мог это видеть, не мог с этим жить. Когда Надюша родилась, мы еще ни о чем не подозревали. С виду нормальный ребенок. Вес, рост. Всё, как положено. Кричит, как все младенчики, есть просит. Но время идет, а она не узнаёт меня, на игрушечки там, погремушечки не реагирует. Врач перед выпиской ее осмотрел, хмурился. А потом диагноз подтвердился: глухо-немо-слепая. Ой, батюшки святы, Матушка Заступница Богородица, наревелась я, напечалилась, а потом думаю, ну, что же, пусть инвалид, но это мой ребенок. Буду девочку мою любить, может, любовь-то материнская сделает чудо, излечит Надюшу. Мы и имя ей такое дали — Надежда, мол, ставьте себе диагнозы, какие хотите, а ребенок наш все равно выздоровеет. Муж мой два года вкалывал на двух работах. Придет, бывало, поздно и сразу к кроватке. Ласкает, целует Надюшу, а она никак не реагирует. Он заплачет и на кухню курить идет. Выпивать стал. А однажды сказал мне, что еще немного и руки на себя наложит. Ему Надюша — словно приговор за беспечную юность, за пьянство и разврат. Уж не знаю, о каком пьянстве и разврате речь шла, мы когда познакомились, он и не пил почти, но только извелся муж сильно. Поседел за эти два года. В двадцать семь поседел. Однажды так и не пришел с работы. Позвонил только, сказал: «Я не могу так больше. Прости». Видела его потом пару раз. Да чего там, специально бегала поглядеть. Статный такой. Седая голова только солидности прибавила. Жена у него видная, интеллигентная. Мальчишка ухоженный. Витей зовут. Победителем, значит. Три годика ему уже. На велосипеде трехколесном разъезжает. Радостный. Губками шум мотора изображает: «Ду-ду-ду-ду».