Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.

Наверное, начал действовать наркоз: боль утухла, а кукушка моя съехала совсем — в голове и глазах начали мягко повертываться неведомые миры, и я сам вращался с ними: медленно и неустанно. А свет-то — от Луны, Солнца? — такой струящийся и весь трепещущий вливался в меня, наполняя внеземным ликованием. Я поднимался в небо! Мимо проплывали серебристые облака, оставаясь далеко внизу, а навстречу проявлялся Космос… И я уже парил в невесомости. Мелькали, наплывали какие-то фигуры — смутные и неясные. И все было пронизано призрачными струнами: фигуры задевали их (а я никак!), и струны звучали нежными аккордами… Все проходило сквозь меня и отзывалось во мне. А внизу плыла Земля, поворачивалась Луна — я беспрерывно покачивался, наполняясь теплом и всеохватывающей Любовью…

Меня окружали призраки. Они клонились надо мной и вгрызались в правое плечо. Я был одинок в своем мученье: так продолжалось уже тысячу лет и так будет продолжаться тысячи лет… И как было СТРАШНО знать, что тебя заживо съедают: ты ешь, пьешь, сидишь, а где-то сбоку в тебя вгрызаются, в тебе копошатся, отпихиваются друг от друга мелкие белые червячки.

И я потерял себя. Я был разорван — на клочки, и продолжал дробиться… Я понимал, что это сон, и понимал: нет! не сон! Ужас и тоска охватили меня — я никак не мог проснуться от призрачных кошмаров. Сюда был вход, но не было выхода. И я мучился от боли, но больше от того, что помнил, что был здоров, что не знал такого состояния. И жалел, чтобы померк тот свет, что брезжил из прошлого — свет, освещавший тьму этих бредовых фантазмов; свет, который был так желанен и который был так ненавистен, не давал мне избавиться от этой полужизни. От нее нельзя ведь было избавиться ни проснувшись, ни умерев, а вот померкнул бы ТОТ свет и наступил бы покой.

Клонились лица. Одно из них, я знал, было лицом того ученого из Дании, о котором рассказывал мне папа, но почему-то не похожим на портрет в энциклопедии — был в очках и говорил отцовским голосом: «Помнишь принцип: все вернется, как снег?» Да, отвечал я, страдая, но ты не сказал мне, что это будет другой снег, иной снег… Ученый улыбнулся и приумерк — проявилось лицо Ольги с печальными глазами, маминым голосом…

И больше ничего не помню.

Когда проснулся, было солнечно. Вся моя рука, плечо и грудь оказались скованными — гипс. И уже настоящая мама склонилась надо мной. Я улыбнулся ей, ничуть не удивившись. Было видно, что она устала: набухли сосудики глаз, явственнее проступали под глазами тени, морщинки, — но все такая же красивая и сильная.

— Ну, вот и проснулся… Как самочувствие, сынок?

Я ощущал тягучее нытье в плече, но было не больно… Далекий призрак боли. И еще что-то смутное — мысль, к которой пришел ТАМ и теперь никак ее не мог вспомнить.

— Ничего. Все нормально.

— Гипс не жмет? — профессионально выспрашивала мама. — Дышать рука не мешает? Вдохни. Еще раз — на полную грудь… Так…

Я отдался приказам мамы, молча смотрел на нее и тихо улыбался: ну, теперь, с мамой, никакие царства теней не страшны.

— Кулак сжать можешь? Только осторожно… Хорошо. Все хорошо. Нервы не задеты…

— Мам, а как вы? Давно здесь?

— Сутки, Кирюш…

— Эге! — присвистнул я. — Вот я проспал!

— Папа там отдыхает, — махнула она рукой в коридор, — за рулем день, да ночь не спал.

— А ты что? — заволновался я.

— Да я спала недавно, — улыбнулась мама. — Посмотри, что ребята тебе оставили…

Мама сняла с тумбочки и положила мне на одеяло серебристый кубок. Улыбка расплылась на моем лице.

— А вот еще гостинцы. И это тебе. Перед отъездом пришло, — рядом с кубком очутился белый квадратик письма. И лишь я прочитал: Пермь… Ольге… — та мысль, которая не давала мне покоя, всплыла в моем мозгу:

— Мам, — сказал я, — знаешь, что я понял, когда был ТАМ? Что рай — это наша жизнь, а ад — воспоминание о ней…

Когда уезжали, тете Поля (теперь я знал, как зовут нянечку, готовившую меня к операции) выдала мою одежду, а мама, успевшая подружиться с ней, все уговаривала взять гостинцы. Наконец та поддалась и все шептала: «Пресвятая Мать-Богородица, Благодатная Марея, благослови их всех и в работе, и в хотьбе. А еще дай им Бог святой час, и спаси их всех ото всяких бед, ото всяких напастей и от лихех людей…» И на прощанье обратилась ко мне:

— А крестик-то носи…

Выехали на трассу, папа с мамой стали обсуждать уровень обслуживания в московских больницах, думали, куда заехать — коль уж выдалась возможность побывать здесь. А я все сжимал кусочек снега и смотрел, как исчезает он в каплях, чтобы вернуться вновь — более мудрым, более вечным…