Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.

— К Сергею Борисовичу? — она принесла операционную одежду и помогла снять с меня мою. — Он хороший… А крестика-то нет?

— Нет — неверующий.

— А зря… Крест-то, он всем помогает. Погоди-ка, — женщина вытащила откуда-то из-под халата коричневую ленточку, сложенную много раз. Давай вот под пяточку, в носок…

Так быстро все произошло, что я не успел возразить и лишь наблюдал, покорившись этой несколько своеобразной заботе.

— Молитва — «Живый в помощи». А сам в какой класс-то ходишь?

— В девятый.

— У меня внучок твоего возраста, — она сложила мою одежду и заправляла койку. — И где тебя так? Озорники какие?

— Да нет, на соревнованиях.

— Ну, не бойся, все будет хорошо. Сергей Борисович-то, он дело знает, — нянечка взяла одежду и вышла.

В процедурной взяли кровь из уха — анализ на свертываемость и еще чего-то там… Я блуждал глазами по стеклянным шкафам, по приборам и шлангам и не находил ничего знакомого и доброго: все чужеродно блестело и было холодным в своем блеске…

Пришел хирург, сказал, что до дома дозвонились и родители уже выезжают: а что ж не сказал, что мама твоя мне коллега? Ну, сейчас все будет готово. И хирург ушел, унося запах сигарет и дорогого одеколона.

Стол в операционной — под многоглазым прожектором — был на удивление узок. Я взобрался на него и лег, боясь упасть. Холод вошел в меня, да так там и остался.

Медсестры из-под стола выдвинули держаки и распяли. Привязывали кожаными ремнями со вшитой цепью: рука, через живот, чуть выше колен… Я чувствовал себя вдвойне беззащитным: без одежды и привязанный. Вдруг сразу проявились неудобства: было жестко, хотелось шевелиться и чесаться…

Накинули простыню и стали обрабатывать рану: сбрили под мышкой, терли тремя растворами — спиртом, зеленкой, какой-то синей гадостью…

Пришла анестезиолог. Сделала укол под мышку. И, звякая, подняла иглу сантиметров в пятнадцать. Объяснила: буду отыскивать нерв. Как ударит «током» в кончике пальца — говори. Понял? Было немного жутко — такая игла войдет в меня! После каждого моего мыкания и утверждения через иглу вводили раствор. А потом я уж чувствовал и не чувствовал. Пару раз брякнул от балды.

Медсестры ходили в повязках, поэтому выглядели таинственно и заговорщически звякали инструментами. А я наконец отыскал знакомый предмет из моей прошлой жизни — электронные часы с зелеными цифрами и следил, как уходит, ускользает время. Действительно, как быстро бежит время для нас и как медленно для себя: всего час назад был в спортзале, дрался на шпагах, а кажется, прошло страшно много и здесь я уже давно, очень давно…

После анестезии сильно зачесалось лицо. Левая рука была привязана, а правая боли уже не чувствовала и лежала как чугунная. Лицо так страшно зудело, что я решился почесать его своей раненой рукой… Мне казалось — поднимаю железную балку, стальную рельсу, а не руку. Я повернул голову и видел, как рука сгибается багрово-синяя в красно-рыжих чешуйках засохшей крови — не чуя себя. Минут пять прошло, прежде чем согнул ее в локте. Но тут она не удержалась и упала мне на лицо… Я думал, медсестер удар хватит — столько было криков и визгов. Руку с превеликими предосторожностями с лица убрали приказали лежать спокойно.

Пришел хирург. Уже весь в зеленом. Сказал, что начинаем. На меня напялили колпак. На животе расстелили тряпку и разложили инструменты. Начал тыкать иглой — спрашивал: чувствуешь, нет? Было больно, о чем и сказал. Хирург откинулся и медсестрам: ледокаин, быстро… И вляпали еще уколов десять. Задернули занавеску перед лицом и голову укутали: для чего? Чтоб от запаха крови не взбесился?

А хирург продолжал колдовать: сейчас я тебе нарисую, как буду делать разрез… И впрямь, ощутил легкое прикосновение и щекотание — будто перышком вели, но тут скорее в мозгу, чем в ушах, услышал хруст — и понял: не рисуют — режут… Звяк инструментов, легкий электрический треск… И вновь Сергей Борисович что-то брал с живота, клал обратно. Стала чуяться боль — как зуб ноет: глухо и неприятно. Теперь я чувствовал шевыряние в плече. Что-то стали перекусывать, какую-то жилу. Жила, чуялось, была в палец толщиной, вот они и жали, жали, — хрясь! — и перекусили… и так раз пять, а может, семь…

Не знаю, что там стало происходить: то ли отмораживаться, то ли обезболивающее перестало действовать, но боль разрасталась. Плечо уже не было чужим и бревенчато-бесчувственным, теперь в нем бесцеремонно копались, что вызывало во мне тихий ужас и страдания, как будто копались где-то внутри меня, в моей душе. Я начал постанывать и мотать головой. От круглой лампы, не дающей теней, шло ощутимое тепло — мне стало тошно. Услышал краем уха: наркоз, общий… Почувствовал — смазывают руку, укол. Столько уколов, наверное, за всю жизнь не получал. За шторку заглянул хирург: что, совсем невтерпеж? Я лишь простонал: больно, больно… Ну, еще можешь потерпеть? Потерплю, смотря сколько… Потерпи, скоро все — минут пятнадцать. Заглянула анестезиолог — лишь сейчас разглядел, что у нее черные глаза, — промокнула лоб…