Александр Зевайкин: Серый стол

— Ты что скулишь-то? — осадил его Филиппыч. — Тебе кто не дает? Езжай в город, да вставай на льготную очередь.

— В этот дурдом? Мне хоть три квартиры давай — не поеду. Я там через три дня сдохну.

— Ну так чего плакаться? Сыну вон какой дом поставил. Зачем тебе еще квартира?

— Да я не плачу, — отмахнулся Наум. — Это я просто для поддержания разговора, о том, какое у нас хорошее государство. Как оно своих ветеранов любит. Вот ты мне скажи, Митяй, в Америке дадут ветерану сразу четыре квартиры?

— Не знаю, — отмахнулся Митяй, — я в Америке не был.

— А я думаю — не дадут, — удовлетворенно заключил Наум и со смаком добавил: — Хорошо живем.

Но когда Клим Егорыч плыл через реку в ледяной воде и под свист пуль, среди разрывов вражеских мин и снарядов, он наверняка не думал про квартиры. Скорее всего, он совсем ничего не думал, как и те двадцать пять человек, что канули до него в пучину, а он один доплыл, да непросто доплыл, а вытянул за собой, словно оголенный нерв, веревочку с того берега, а в веревочке этой жизнь сотен людей заключалась. «Только я из воды вылез, мне сразу кружку спирта, а потом в бане сам полковник меня веником охаживал», — любил хвастать перед пионерами Клим Егорыч. Насчет полковника он, скорее всего, загибал, но какой спрос с героя? «Сам командующий фронтом мне звезду вручал. А командиру так и сказал: „Этого орла береги. И с тех пор меня определили на легкие работы“». Заслужил герой. Да не один Клим Егорыч. Здесь за столом у каждого своя история, и в какой больше геройства — вопрос еще открытый.

На следующий год Наум не пришел, и за столом вдруг стало пронзительно тихо. В этот вечер Филиппыч засиделся дольше обычного. Внучка уже убирала со стола, а он все сидел мрачнее тучи и смотрел неподвижным взглядом на покрытые стопки.

— Надь, если я уйду, пусть уж мужики приходят, — вдруг через силу выдавил он.

— Дед, ты что? — напугалась внучка. — Иди-ка спать и не говори глупостей. Дождь вот-вот начнется.

— Нет, Надь, ты мне обещай, — упрямо повторил Филиппыч.

Внучка тяжело вздохнула.

— Обещаю.

Филиппыч тяжело поднялся и пошел в дом.

Надежда не любила этот день. И не потому что последние десять лет ей приходилось убирать со стола за чужими мужиками. Просто…. Все начиналось хорошо, как праздник, а чем дальше, тем меньше было веселья. Накрытые стопки резали глаза, нагоняли тяжелые мысли. Но больше всего Надежда боялась за деда. Вот и сейчас, надо же такое сморозить: «Если я уйду…» Она даже мысли такой не могла допустить. Под ложечкой неприятно заныло. Надежда налила себе полную стопку, залпом выпила, не чувствуя горечи, закусила огурцом, перевела дух и присела на место деда. Подперев щеку кулаком, погрузилась в раздумье. Вспомнилась бабка, ее рассказы о бравом гвардейце. Бесстрашном, красивом, высоком. «В полку я был самый маленький…» — говаривал дед. Это при его-то росте сто девяносто четыре сантиметра! Но именно сейчас, по весне, и лезли в голову непотребные мысли. Среди нежной, буйной нарождающейся зелени, до боли резала глаз седина и немощь стариков. Тех, кому удалось пережить увядание и сон природы. И как никогда, именно по весне, Надежда видела приближение неизбежного. Как не храбрись…

А дождь действительно начался, зашуршал по оцинкованной крыше. И в этом звуке Надежда услышала чей-то шепот.

Стихи Михаила Ануфриева.