Шемас Маканны - Мои рыжий дрозд

— Мартин О’Диройн… — Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

Он усмехнулся.

— Конечно, я так и думал. Зачем вам знать всяких там ирландских поэтов… Он, между прочим, если хотите знать, считается очень известным, а я его, представьте себе, лично знал. Ну, конечно, не стану делать вид, что мы были друзьями…

Сестра Бонавентура ахнула и села на край его кровати.

— Ой, нога, нога, вы мне на ногу сели!

Она подвинулась и сдержанно произнесла:

— Извини меня, Патрик. — Она помолчала. — Скажи, тебе разве никогда не говорили, что лгать — это грех? И особенно — духовному лицу.

— Ну да, конечно. Я вообще не люблю вранье. Ну, кому там можно лгать, а кому — нет, это я не так точно помню.

— Да уж, видно.

— Нет, вы не должны осуждать меня! Я понимаю, вы сейчас намекаете на то, что я подделал ту справку, чтобы раньше получать пенсию! — Он начал волноваться. — Но поймите, представьте себе, шестьдесят лет — это тоже немало, а тут еще давление замучило.

На щеках сестры Бонавентуры вспыхнул пунцовый румянец:

— Ты что же, хочешь уверить меня, что тебе шестьдесят лет?

— Да нет, конечно, — он вздохнул, — какие там шестьдесят… Видно же, что мне гораздо больше… Это все уже давно было…

— Да ты просто дерзкий мальчишка! — воскликнула она со всей силой гнева, на какую была способна.

— Ну, сейчас я понимаю, что мальчишкой я совсем не был дерзким. Да что там, всех боялся и всего. А какие люди были тогда! И в шестнадцатом году, и потом, в Гражданскую войну… Вот с кого надо брать пример.

— Ты что, хочешь сказать, что принимал участие в Пасхальном восстании 1916 года и в Гражданской войне?

— Не смейтесь вы над стариком… Да разве я мог…

— Вот и я в этом сомневаюсь.

— Конечно, — продолжал он, — в шестнадцатом году я еще в школу ходил, а потом сразу пошел работать. Конечно, я потом мог бы иначе свою жизнь устроить. Я думаю иногда, если бы можно было все вернуть обратно, с кем бы я тогда был? Не знаю… Вот вы возьмите Конституцию 37-го года. Что она нам дала?

Сестра Бонавентура была не слишком сильна в политике и решила изменить тему разговора:

— Ладно, скажи, где ты сейчас живешь?

— В пригороде живу, теперь это считай что Дублин. Живу с женой моего племянника Мойрой и ее сыном, его тоже Патрик зовут.

— А родителей твоих, что, нет в живых?

Он удивленно посмотрел на нее:

— Ну, конечно. Моя мать умерла в 1916-м, а отец — в 1928-м. Успокой, господи, их души.

— Аминь! — отозвалась она машинально и растерянно замолчала. Да, доктор Макгрене предупреждал ее, что с этим больным не все в порядке. Вот, оказывается, в чем дело. А с виду и не скажешь. Она вспомнила, что к ним как-то привезли больного, который считал себя дьяволом. И тоже это в глаза не бросалось, на вид он был вполне нормальным, никто ни о чем бы и не догадался, если бы тот не решил довериться соседу по палате. А пока решали, что с ним делать, он где-то нашел скальпель и всадил в себя. Одно утешение, что, говорят, умер мгновенно, совсем не мучился. Но этот мальчик совсем не производил впечатление сумасшедшего. Что-то тут не так…

— Ты знаешь, какой сейчас год?

— Знаю, конечно. Вопрос не сложный даже для этой идиотской больницы.

— А вот теперь посчитай: сколько лет прошло от года твоего рождения.

Поняв, что она имеет в виду, он смутился:

— Вы что, стесняетесь прямо спросить меня, сколько мне лет? Что же, мне скрывать нечего. Если сейчас у нас 1981 год, а родился я в 1900-м, то, выходит, мне сейчас восемьдесят один год.

— Но у нас сейчас уже 1982-й, а тебе на вид — не больше четырнадцати.

— Ну, если даже сейчас уже 1982-й, все равно мне за восемьдесят, если вы хорошо считаете.

Она густо покраснела и медленно встала. Нет, он не притворяется! Он действительно считает себя стариком! Надо рассказать об этом доктору.

Сестра Бонавентура решительно направилась к двери палаты и столкнулась с Шамашем, который в эту минуту не менее решительно входил внутрь.

— Доктор, — прошелестела она чуть слышно, — доктор, я должна вам сказать, знаете ли, с этим бедным мальчиком, мне кажется, что-то не совсем в порядке…

— Я знаю! Я, — он резко выделил это слово, — это знаю. И я понимаю, в чем тут дело. Делаю все, чтобы вернуть его в норму, и не хочу, чтобы мне мешали! Вы поняли меня? — Он замолчал, смутившись, потом заговорил более спокойным тоном: — Вы сами видели, какие у него бывают навязчивые идеи. То считает себя стариком, то — женщиной, а то, — он перешел на шепот, — начинает вдруг уверять, что состоит членом какой-то организации и должен кого-то взорвать. Газет начитался, радио, там, сами понимаете. Но что важно, вы догадываетесь?