Симона Шварц-Барт - Жан-Малыш с острова Гваделупа

Так провели эти двое, составлявшие теперь одно целое, вечность, потом еще и еще одну вечность, хотя ничто их не связывало, кроме памяти, а память нашего героя становилась все более зыбкой и тусклой. Старуха в сонном оцепенении сидела у очага, где-то поблизости возились бесенята, а девушка была такой же свежей и неожиданно прекрасной, как в первый день. Время текло глубокой рекой, вечным неудержимым потоком, и путник начал понимать, что имела в виду Королева, когда говорила о его внутреннем, втором, мудром взоре…

И вот однажды, когда он ласкал красавицу, между ним и воплощением ночной свежести, которое он сжимал в объятиях, впервые встал образ безобразной старухи. Испуганно замерев, девушка с трудом подавила вырвавшийся у нее жалобный стон. Потом она медленно приложила палец к губам Жана-Малыша, как бы не позволяя ему возражать — ведь судьбу все равно не обманешь.

— Добрый человек, пришло время нам расстаться… нет, нет, молчи, не забывай, что молчание — золото! Жан-Малыш непонимающе взглянул на нее и заплакал: призрак старухи растаял. И перед ним вновь была девушка свежее самой свежести, переливающаяся, слове серебристая рыбка, выскочившая из волны. Она утешала его, прижав седую голову к груди, баюкала, как ребенка, приговаривая чистым, нежным голосом:

— Спасибо тебе, добрый человек, спасибо за эти слезы, которыми ты меня омываешь. Ты же знал, что так будет не всегда, что я не вечно буду с тобой. Тебе пора уходить, пора совершить то, ради чего ты пришел просить у меня помощи несколько лет назад, ты помнишь? Я помогу тебе, расчищу твой путь — так я решила в первый же день, как только тебя увидела… Но мне подвластно лишь Царство Теней, до его границ я тебя и провожу, а дальше, увы, придется добираться самому…

— А потом? — спросил Жан-Малыш, пораженный спокойной добротой ее взгляда, похожего на тихое лесное озеро, в глубине которого угадывался детский нежный трепет.

— А потом тебе придется, как и прежде, искать, скитаться, быть может, затеряться навсегда…

Она поднялась, пошла вглубь пещеры, принесла старый мушкет и котомку Жана-Малыша. На спокойном лице ее не было и тени скорби, на щеках — ни слезинки, и только алмазно блиставшие глаза выдавали ее чувства. Взглянув на нее, Жан-Малыш смирился со своей участью и накинул на себя синюю тогу с золотой каймой, вышитой для него Королевой. Она хлопнула в ладоши, и тотчас появился маленький дьяволенок: с величественной улыбкой она указала на него Жану-Малышу и промолвила, не сдержав тяжелого вздоха:

— Мой слуга проводит тебя до реки, где уже долгие годы ждет челн. Садись в него и плыви по течению, на берег сойдешь там, где подскажет сердце, это все, что я могу для тебя сделать. Запомни: берег будет концом твоего плавания, потому что, едва ты ступишь на твердую землю, челн канет в глубину, да, будет так, как я сказала, — он канет в пучину…

Жан-Малыш едва слушал эти слова, глаза его застилали слезы, жгучие слезы неутешного горя.

— Неужели это все, что ты мне скажешь после этих долгих лет?

Безмятежная озерная гладь ее взора подернулась веселой рябью, она необидно рассмеялась и сказала:

— Мое сердце спало, вот мне и вздумалось разбудить его…

Молодая Королева поникла, отступив в сумрак пещеры, сомкнула губы, укрыв жемчужный блеск своих зубов. На ее безупречно красивом лице, все черты которого были соразмерны и гармоничны, лучились, искрились огнем глаза, и трудно было понять, застенчива она или скрывает свои мысли там, куда никто никогда не заглянет. Она медленно отступила в тень, не сводя с Жана-Малыша взгляда, потом показала знаком, что все кончено, и, отвернувшись, с трудом выговорила:

— И последнее слово, смертный: забудь меня…

Дьяволенку трудно было приноровиться к медленной поступи Жана-Малыша: его крошечные волосатенькие ножки несли его все вперед и вперед, и он вдруг исчезал в высокой траве, словно под землю проваливался. Потом, озадаченный, он возвращался назад, не в силах постичь медлительность этих длинных человеческих ног, и, сжигаемый нетерпением, опять уносился далеко вперед, пропадал с глаз, скрывшись за бугорком, клочком травы или мшистым валуном. И все время он был недоволен, все время ехидно подтрунивал над Жаном-Малышом, без устали дразня его Самим-терпением-во-плоти или Человеком-способным-отваривать-камень-пока-тот-не-всплывет, стремясь, чем только мог, уколоть своего мучителя, но наш герой оставался невозмутим. А иногда, одолеваемый бесовским озорством, он скакал перед самым носом человека, потешно подпрыгивал, выделывая головокружительные пируэты и антраша, и, запрокинув кверху свою сморщенную, как сушеная груша, мордочку, пронзительно, с жаром принимался распевать: