Эли Визель - Время неприкаянных

Ненасытная собственница, Колетт была рабой своих пристрастий, прихотей, фобий. И приступов злобы или ярости. По утрам ему запрещались любые разговоры с ней, пока она не приведет в порядок лицо и прическу. По вечерам он был обязан думать только о ней. Лысые мужчины приводили ее в неистовство.

— Если ты лишишься волос, — повторяла она мужу, — я выставлю тебя за дверь.

То же отвращение к неопрятной бороде и плохо подстриженным волосам. И к детям, которые слишком громко кричат.

За год семейной жизни со всеми ее взлетами и падениями Гамлиэль не смог приспособиться к своему новому существованию. Он получал больше удовольствия, общаясь с друзьями-беженцами. Диего подтрунивал над ним:

— Неужели у тебя хватает времени и на нас?

Яша останавливал его:

— Брось, Диего. С Гамлиэлем мы никогда не разведемся.

В какой момент Гамлиэль понял, что поведение Колетт изменилось? Она быстрее выходила из себя, выкрикивала непристойности, начинала бить посуду из-за любого слова, любой гримасы. Когда Гамлиэль спрашивал, почему она так ведет себя, ответом было:

— Потому что ты меня больше не любишь.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда.

— Откуда ты знаешь, что это правда?

— Потому что ты несчастлив.

Он пытался успокоить ее, утешить ласковым словом, жестом. Но постепенно понял тщетность своих усилий.

— Выслушай меня, малыш Петер, — сказала она ему однажды, — я хочу поговорить с тобой. И прошу тебя не перебивать. То, что я скажу, очень важно. Я любила тебя, я вышла за тебя по одной причине: мне хотелось подарить тебе счастье, которого лишила тебя жизнь. Очевидно, что я проиграла. Ты счастлив только со своими приятелями-апатридами. Они тебе куда дороже, чем я. Что ж, отправляйся к ним. Уходи из этого дома. Давай расстанемся. Чем скорее мы это сделаем, тем будет лучше для всех.

Ошеломленный Гамлиэль смотрел на нее, не понимая.

— Что с тобой? Ты разлюбила меня? Что же такого я сделал?

Она покачала головой:

— Нет, ты ничего не сказал и ничего не сделал. Ты именно что ничего не говоришь и не делаешь, если я тебя не подтолкну. И с меня хватит того, что мы живем здесь, как чужие. Убирайся.

Он сделал движение к двери. Она удержала его:

— Еще одно. Я хорошо знаю себя и хочу, чтобы ты это знал. Я предвижу, что произойдет во мне. На смену любви придет ненависть. Вот почему нам лучше расстаться.

Она безумна, подумал Гамлиэль. И сказал ей об этом. Она не стала возражать:

— Ты говоришь, что я безумна? Это вполне возможно. Безумная любовь вчера, безумная ненависть сегодня.

Внезапно она зашлась истерическим смехом.

— Хочешь, скажу тебе забавную вещь? Вчера я была у врача. Хочешь знать, что он мне сказал? Он сказал, что… что я… я беременна…

Приступ хохота продолжался у нее еще несколько долгих минут. Стоя у двери, Гамлиэль спрашивал себя, не вернуться ли ему, чтобы утешить ее, поздравить, полюбить, как прежде, сильнее, чем прежде… Он собирался так и поступить, но ее вопль остановил его:

— Нет! Только не подходи! Убирайся с глаз моих и из моей жизни! Я не хочу больше тебя видеть! Вон отсюда, ничтожество!

Презрение было столь яростным, что у нее исказилось лицо.

За шесть недель до родов Колетт вновь заговорила о своей ненависти и отвращении к нему.

Все в ней горело зловещим, мрачным, мстительным огнем:

— Убирайся, исчезни как можно скорее, я тебя не выношу, ты мне омерзителен… — Но она тут же одернула себя: — Нет, оставайся. Вдали от меня ты будешь меньше страдать. Я хочу видеть, как ты страдаешь.

Она произвела на свет двойняшек.

В родильном доме путь Гамлиэлю преградила теща, словно сорвавшаяся с цепи и почти готовая пустить в ход силу:

— Вас больше не желают видеть, господин апатрид… Я всегда знала, что вы ничего не стоите. Моя дочь дала вам все, а вы сделали ее несчастной. Убирайтесь.

— Но как же маленькие? Я же их отец… — защищался ошеломленный Гамлиэль.

— Тем хуже для вас и для них. Скоро у них появится новый отец, я вам это гарантирую. Выйдите вон, иначе я позову на помощь. Вас прогонят отсюда поганой метлой.

Она безумна, подумал Гамлиэль. Безумна, как ее дочь.

Колетт заболела: ненависть пожирала ее. Как неизлечимый недуг. Она жила лишь для того, чтобы лелеять и растить ненависть к мужу. В отличие от своих родителей, развода она не желала:

— Мне нужно, чтобы он был рядом, я хочу видеть его муки.

И в конце концов ей удалось заразить своей ненавистью Катю и Софи. Хотя поначалу они любили отца так же, как он их, что приводило Колетт в ярость. Он гулял с ними в парке Монсо, рассказывал им истории о счастливых королях и несчастных принцах, объяснял, что у облаков есть собственный мир, а у деревьев — свой властелин. Он жил только ради них. Колетт могла делать и говорить, что угодно, он глотал все: один взгляд Кати, одна улыбка Софи помогали ему справиться с отчаянием, которое с каждым днем наваливалось тяжелее, душило сильнее. Потом все рухнуло. Двойняшки праздновали свой седьмой день рождения. В тот вечер Колетт, с растрепанными волосами и исказившимся лицом, в приступе бешенства накинулась на мужа с кулаками.