Пирс Рид - Дочь профессора

Наступило молчание; все ждали ответа Дэнни.

— Ну что ж, — сказал он после некоторой паузы, изо всех сил стараясь сохранять такое же спокойствие, как профессор. — Ну что ж, я скажу вам. Он хотел проделать в Боливии то же самое, что Кастро проделал на Кубе, — другими словами, с помощью небольшой кучки людей начать революционный переворот и постепенно перетянуть крестьян на свою сторону.

— Насколько я понимаю, там ведь не демократический строй? — вопросительно и несколько смущенно заметила Кейт.

— Разумеется, нет, — с коротким смешком ответил Майк.

— Там военная диктатура, — сказал Элан; голос его прозвучал четко, но в нем, как и в Дэнни, чувствовалось с трудом подавляемое волнение. — Это — военная диктатура, стоящая на страже интересов землевладельцев и капиталистов, как почти любое из правительств на этом континенте. Ну понятно, также и интересов Соединенных Штатов Америки.

— Американских корпораций, — заметил Джулиус.

— Но послушайте, — сказал Майк. — Если бы нас, американцев, там не было и мы бы не добывали для них медную руду, она бы так и осталась у них в недрах.

— Черта с два они бы ее там оставили! — Дэнни снова прорвало. — Да, наконец, русские оказали бы им помощь, не забирая себе при этом девяносто процентов прибыли.

— Вот ты и договорился, — сказал Майк, пожимая плечами. — В конечном счете на сцену всегда выплывают русские. Так ты в самом деле хочешь, чтобы русские…

— Может быть, если вы не возражаете, мы все-таки вернемся к теоретическим проблемам, — сказал Генри. — Не потому, чтобы практические задачи не были важны, но я полагаю, что в первую очередь мы должны заниматься теорией.

Кейт Уильямс взяла ручку, приготовившись записывать.

— Так вот, начнем с Маркса, — сказал профессор. — Он, как известно, выдвинул постулат революции, совершаемой рабочим классом и направленной против буржуазии, однако о том, как это должно произойти, он говорит лишь в самых общих чертах.

— Но он же утверждал, — сказал Майк, — что революция может произойти только в промышленно развитом обществе.

— Да, он полагал, что это должно происходить именно так. А вышло иначе, все революции произошли либо в полупромышленных, либо в совсем промышленно неразвитых странах, где пролетариат объединялся с крестьянством. Так было в России, и ленинская идея революции — внезапный захват государственной власти — в общих чертах по-прежнему остается основной стратегией как европейских, так и североамериканской коммунистических партий. И только когда мы обращаемся к Китаю, к Мао, там идея революции перерастает в идею партизанской войны, в чисто локальную концепцию постепенной революции. Если Маркс и Ленин считали революционную ситуацию необходимой предпосылкой революции, то теперь это нечто такое, чего не ждут, теперь ее создают путем прямого военного столкновения с силами буржуазного государства.

В аудитории царила тишина — все внимательно слушали профессора.

— Как я понимаю, — продолжал он, — мы приближаемся здесь к психологической стороне теории революции. Сила и неизбежность революционного движения теперь не в его массовости, не в большинстве, следующем непреложным законам экономики, но в политической сознательности отдельных революционеров, что уже полностью можно отнести к проблеме моральной. Мысли Мао Цзэ-дуна представляют собой не столько политические и экономические афоризмы, сколько экскурсы в психологию человеческой натуры, в ее взаимоотношения с политической властью. Он говорит, что один целеустремленный и дисциплинированный человек стоит больше сотни колеблющихся, что человек, полностью готовый принести себя в жертву высокой практической идее, для которой он созрел, всегда победит противника, сражающегося только из страха или из-за денег.

На Кубе подобная психологическая теория подвергалась испытанию в лабораторных условиях. Кучка исполненных решимости людей показала, что она может победить солдат Батисты, атакуя их по частям. Этого оказалось достаточно, чтобы превратить находившуюся еще в зародыше революционную ситуацию — угнетенное крестьянство — во вполне реальную; политически осознавшее себя крестьянство было готово сражаться и умереть за революцию.

Че боролся вместе с Кастро, но он не был кубинцем. Он был аргентинец и интернационалист. Подобно Розе Люксембург, он считал национальную принадлежность не существенной для революции — вот почему он призывал множить Вьетнамы. Борьба Вьетконга была для него не вьетнамской революцией, а мировой революцией. Такую же позицию, если вы помните, занимал Бёрк, который написал свои размышления по поводу революции в Америке, а не американской революции. С его консервативной точки зрения, революция являлась феноменом универсальным и могла вспыхнуть как в той, так и в другой стране.