Иосиф Гольман - Игры для мужчин среднего возраста

Нежнее нежного

После чего надолго замолчал: стихи производили на Птицына сильное впечатление, и ему нужно было время, чтобы пережить их действие.

— Мне нравится Мандельштам, несомненно, — чуть выждав, согласился рекламный профессор. — Но там, где он не вполне правильный. Чтоб тонкость и деликатность была, а дистиллированности не было.

— У него везде тонкость и деликатность. И нигде — дистиллированности. — Рыжий, не надевая очков, посмотрел на Ефима недобрым глазом.

Это был нехороший признак.

Кроме того, Береславский мысленно пересчитал выпитые рюмки.

Получалось немало.

А значит, Мандельштама критиковать никоим образом не стоило. Более того, правильнее было бы его похвалить, тем более что Ефиму этот выдающийся поэт всегда нравился. Равно как всегда не нравилось, когда поэтов — любимых или нелюбимых — бездарные правители гноили в тюрьмах или расстреливали.

Поэтому он тоже внес свою поэтическую лепту, но предварительно достав текст из внутреннего бездонного кармана. Наизусть учить — это к Птицыну.

— Это я и имел в виду, — примирительно сообщил рекламный профессор социологическому. «И, тоненький бисквит ломая, / Тончайших пальцев белизна». Ошибочка в языке-то. Но дай нам бог всем таких ошибочек.

— Да, дай нам бог, — на этот раз согласился Птицын, наливая себе еще рюмочку. — Ты, когда до Владивостока доедешь, поклонись его праху. Он ведь, говорят, в тамошней тюрьме умер.

— Говорят, — согласился Ефим, тоже наливая портвейна.

— А слабо чего-нибудь совсем недистиллированного прочесть? — спросил Птицын.

«Значит, не забыл обиду», — подумал Береславский. Но портвейн уже струился и по его жилам.

— Легко, — сказал рекламный профессор. — Павел Васильев. Целиком.

— Валяй, — одобрил Птицын, уже слышавший от Ефима его стихи.

Павел Васильев был назван не случайно. Этот парень еще в давние годы волновал литературное воображение Береславского.

Дело в том, что Ефим тоже писал стихи. И, как ему казалось, гениальные. Но для него это всегда было трудом, работой, тяжелой и даже опасной — ведь когда выходило что-то не вполне гениальное, Береславского, как и любого другого поэта, окутывала волна депрессивного страха: а вдруг талант исчез насовсем?

Чтобы не мучиться столь ужасными вопросами, проще было не писать ничего.

Так вот, к Павлу Васильеву сказанное выше не относилось никак. Он не писал стихов, он ими жил.

Сохранилась показательная легенда, как он вместе с одним будущим успешным советским литератором ехал из Сибири на поезде покорять Москву. Вез с собой фанерный чемодан со стихами. И было ему тогда меньше двадцати.

Поезда шли не по графику, стояли сколько хотели. На одной из сибирских станций друзья с вещичками — чтоб не сперли — вылезли из вагона: попить кипяточку и размять ноги.

Вдруг — вопли: поезд тронулся.

Они сломя голову рванули к вагону. Успели, влезли на ходу. А чемоданчика-то — нет! Оставил его Пашка в станционном буфете.

Друг — он и в самом деле был хороший друг — предложил спрыгнуть: незаписанные стихи потеряны навсегда. Память поэта не сможет их восстановить.

На что молодой Васильев махнул рукой и произнес свою знаменитую фразу:

— А-а, плевать! Еще напишу.

Да, Ефим Береславский так бы не смог. Еще — не напишет.

Хотя, если честно, и с поезда бы не спрыгнул. Ногу можно сломать. Да и лениво слезать с полки.

Впрочем, об этом социологическому профессору Птицыну — после такого количества портвейна — лучше вообще не рассказывать.

— Ну давай своего Васильева, — благодушно махнул рукой Рыжий. — Помнишь, ты про тройку читал?

Еще бы не помнить! Васильев пишет стихи не как поэт. Он каждый раз буквально вселяется в то, что пишет, наполняя строки дьявольской энергией и мощью!

Надо же было так сказать — «И коренник, как баня, дышит»! Все стихотворение Ефим не помнил, поэтому прочел то, что осталось в памяти: