Джулия Тот - Гном

— Гном, откуда же я знаю? Ты вспомни всю историю этого человечества — всегда люди боялись не похожих на остальную толпу, сжигали их и все такое… Высоких все-таки больше, чем, уж извини, с ростом как у тебя. Значит из толпы выпадаешь ты, значит бояться будут тебя. По каким уж причинам — извини, может лет через десять поумнее и серьезнее стану, смогу ответить. Но вот что уже сейчас наверняка могу тебе сказать — ты, гном, хоть в сто раз меня умнее, талантливее, жизнь у тебя будет в тысячу раз сложнее моей, — он помолчал и уже немного веселее добавил:

— Давай спать, мы теперь вместе, на много лет, что-нибудь придумаем! Мир, конечно, нам с тобой менять не по карману, но отгородиться от его плохой стороны можно попробовать.

Подскочив, как мячик и в секунду сев на кровати, Сережа уставился в темноте на Димин силуэт:

— Дим, мы что, друзья теперь? — в голосе его было столько удивления, что Дима тоже сел:

— Конечно, а что тут плохого?

— Дим, а тебе не тяжело будет с карликом в друзьях быть — появляться везде?

— Гном, ты что, какая мне разница: мой друг метр двадцать или Гулливер? Друг просто другом должен быть — это же просто. Все, давай спать, завтра договорим, а то заснем в классах.

— Спокойной ночи, Дим, — Сергей уже через пару минут понял, что Дима заснул, и долго лежал, глядя в белый потолок, пытаясь понять, почему собственные его родители стеснялись и стыдились его, а шестнадцатилетний Дима даже почти возмутился, услышав его вопрос. И только к утру, проваливаясь медленно в мир сна, он понял, что стыдились они не его, а себя самих, у которых по каким-то причинам родился карлик.

Двое молодых людей, вышедших из дверей Шереметьево-2 и во все глаза пытавшихся что-то увидеть, с восторгом оглядываясь вокруг, представляли собой — вместе — весьма странную пару: один — очень маленький, почти карлик, со светло-русыми волосами, большими темно-серыми глазами в обрамлении темных бровей, широкими плечами и сильными руками, и второй — немыслимо высокий, тонкий по всей фигуре, темноволосый и синеглазый. Каждый из них, отдельно от другого, был красив по-своему, но один был слишком мал, другой — слишком высок, и «бомбилы» у входа, пытающиеся зацепить клиентов, прервали разговоры, уставившись на странных молодых людей. Те же, не замечая множества пар глаз, направленных на них, остановились, и высокий вдруг радостно и громко крикнул:

— Гном, вон же он, пойдем скорее, — и они быстро двинулись в направлении старенького «Москвича», рядом с которым стоял совсем пожилой мужчина с выправкой явно солдатской, уже заметивший молодых людей, но даже — демонстративно — не пошевелившийся.

Болтая о предстоящих летних каникулах два месяца назад, Дима рассказал Сергею, что этим летом обязательно должен слетать в Москву — к деду, которого не видел пару лет, и который — хоть и строгий, как положено генералу в отставке и ветерану войны, но единственный в его семье, кому есть до него, Димки, дело, и с которым он может говорить и которого любит. Сережа сказал, что останется в колледже, потому как не хочет смущать уже привыкших жить без него — не оправдываясь и не объясняя никому, «что это с их мальчиком», — родителей своим присутствием, на что друг, неожиданно для Сергея, но так, словно ничего особенного в его словах не было, предложил:

— Может, со мной полетишь? Мне без тебя тоже не особенно весело там будет — дед, хоть и хороший, но воспитывать будет, а ты серьезный такой — при тебе не будет так прессовать меня, и нам с тобой будет чем заняться — вдвоем посмотрим все. Что скажешь, Гном? — он смотрел на Сережу с такой детской надеждой в глазах, что тот, сам счастливый от возможности побыть с другом, да еще в Москве, вскочил и, бросив на ходу: «Дим, я побегу, отцу позвоню — спрошу», — выбежал из комнаты.

Оставшись в комнате один, Дима Штурман подумал, что он хоть и не гном, а все равно такой же одинокий, как он, и что почему-то нужны они на этом свете только друг другу, и что, если родители не отпустят гнома с ним в Москву, будет ему там тоскливо и долго.

Он подумал о своей — когда-то своей — семье. Мама и отец эмигрировали из Союза еще до его рождения и, покуролесив от Израиля до Канады, родив его в Германии, в конце концов, развелись по причине знакомства матери с владельцем одной из крупнейших банковских групп этой самой страны, в следствие чего его отец покончил с собой, напившись, а мать, выйдя замуж за банковладельца, избавилась от сына, отправляя его в швейцарские школы и колледжи, из которых его периодически выгоняли и принимали в другие — благодаря способности матери вытягивать из кармана мужа огромные суммы «на воспитание и образование ребенка». Всегда, думая об этом, Дима испытывал сильную болезненную тоску, зная, что у других детей есть родители, теплые дома и вечера с ужинами и играми. И только встретив маленького Сережу Матвеева, решил, что большинство этих идиллически-семейных картинок — вранье, раз в семье посла способны стыдиться собственного сына, выкинуть его из их жизни, вбивая ему в голову гвоздями доброты, что так — лучше для него. Сам же Дима Штурман с первого дня их встречи думал, не сомневаясь ни на минуту, что было большой удачей для них обоих встретиться и стать почти братьями. Он пытался помочь гному жить такой же нормальной жизнью, как он, — не чувствовать каждую минуту свою ущербность. И первое время — с долгими уговорами, потом уже без них, — таскал его каждые выходные всюду, где бывал сам — на вечеринки, куда его приглашали одноклассники, в кино. Постепенно Сергей привык к этим вылазкам, привык быть среди незнакомых людей, перестал бояться реакции окружающих и уже был в любой компании ее мозгом — с искрящимся чувством юмора и всезнающей головой, смущая друга каждый раз после возвращения коротким: «Дим, спасибо тебе».