Дидье Ковелер: Рыба - любовь

Есть люди, которые никогда никуда не ездят, но не прочь помечтать в аэропорту. Вот и я ничего не покупаю, но уже третий месяц подряд хожу по четвергам на аукцион Друо.

— Лот номер 132, комод в стиле ампир! Начальная цена девять тысяч!

Пробираюсь сквозь толпу, обхожу стулья, усаживаюсь во втором ряду. Как же мне нравится Друо, его атмосфера, обстановка — бархат, металл, пластик, тихонько шуршат эскалаторы, суетится народ, антиквариат путешествует в корзинах и на тележках. Аукционеры тут бок о бок с зеваками, счастливые победители с проигравшими, что уходят не солоно хлебавши.

— Одиннадцать тысяч.

— Одиннадцать тысяч пятьсот.

— Двенадцать тысяч. Еще раз пятьсот. Нет, не ваши пятьсот, мадам, набавил усатый господин, что сидит за вами. И еще пятьсот слева от меня. Кто больше? Никто? Тринадцать тысяч пятьсот, торг окончен? Или справа от меня набавляют? В самом деле? Я не ошибся?

Бывает, что и я поднимаю руку, киваю головой, выкрикиваю цену, как вставил бы пальцы в розетку, просто так, из чистого любопытства. Среди призраков прошлого тешусь призраком свободы, играю в азартного игрока.

— Продано! Переходим к лоту номер 136. Паланкин, конец семнадцатого века, отделан оранжевой кожей, на дверце графские гербы, начальная цена двенадцать тысяч. Пятьсот в глубине зала. Тринадцать тысяч — девушка в шапочке слева от меня.

Народ в зале примолк. Я повернул голову, дай, думаю, посмотрю, что там за шапочка. Стульев через пять от меня сидит молодая женщина с длинными, очень светлыми волосами; очки в замысловатой оправе и вязаная шапочка. Сидит, покусывает палец. На юбке сбоку большой разрез. Лодыжка стройная, загорелая, щиколотки не видно из-за черного носка на ноге. Сама кутается в шаль, через плечо — сумка с бахромой.

— Вещь исключительная, — подает голос эксперт, сидящий справа от оценщика.

— С надбавкой тринадцать тысяч, — напоминает аукционист.

Зал молчит. Случается, люди набавляют вяло, по чуть-чуть, и торг внезапно замирает. Опытным делягам всеобщая неуверенность на руку, лот уходит за смешную цену, и когда молоток опускается, все только недоуменно переглядываются между собой.

— Кто больше? — Повышает голос аукционист, тишина в зале ему не нравится.

— Пятьсот!

Я вздрогнул и перевел взгляд с черного носка на шапочку. Светловолосая выкрикнула надбавку очень быстро и очень громко. И теперь смотрит на меня.

— Вы уже набавляли, мадемуазель.

— Ах, ну да! Да, конечно.

В голубых глазах за стеклами очков паника. Рука нервно постукивает по колену.

— Тринадцать тысяч, — вздыхает аукционист. — Надбавку сделала опять мадемуазель в шапочке. Ну же! Кто больше? Тринадцать тысяч раз, тринадцать тысяч два…

Девушка отвернулась от меня — рот скривился, глаза опущены. Я вдруг подумал — а вдруг она тоже просто так, из любопытства? И тут до меня дошло: нужно действовать и побыстрее.

— Четырнадцать тысяч! — гаркнул я, привлекая всеобщее внимание.

Девушка подняла глаза, улыбнулась и внезапно кивнула.

— Надбавка пятьсот! — оживился аукционист и тут же повернулся ко мне.

Прямо в мои глаза впились ее голубые.

— Пятнадцать тысяч! — кричу я.

Девушка снова кивает.

— Еще пятьсот! — подхватывает аукционист. Лампы на потолке ослепляют меня, зажмуриться я не решаюсь и снова кричу:

— Шестнадцать тысяч!

Она опускает глаза, медленно-медленно, словно говорит мне «да».

— Еще пятьсот! — тут же сообщает аукционист.

Я как зачарованный слежу за ней. Повторяю каждое ее движение. Да что там повторяю — опережаю! Аукционист только вертит головой, стараясь поспеть за нами:

— Девятнадцать!.. Двадцать!.. И одна!.. Двадцать две!..

Я действую не раздумывая. Сейчас для меня главное — ее лицо, оно меняется при каждом моем слове, оживляется. Улыбка становится все шире, цена растет. Малейшее движение одного из нас, даже едва заметное подергивание век — аукционист реагирует мгновенно. Я не слушаю. Я тоже улыбаюсь, словно в этом зале, кроме нас, нет никого.

— Что? Что? — внезапно вздрагивает она.

Аукционист повторяет, и она зажимает рот рукой, чтобы не закричать, и мотает головой: Нет! Нет! Нет!