Амир-Хосейн Фарди - Исмаил

Отец Сары, с красным потным лицом и выпученными глазами, бил его и поносил, голосом, напоминающим завывание злобного животного, ругательствами грязными и отталкивающими. Бил с правой и с левой. И он корчился от боли и молча сносил удары. И в этой схватке его взгляд иногда падал на Сару, которая отступила назад, и переживала, и лила слезы.

Кот, обнюхивавший стволы самшитов и медленно подходивший, испугался, когда заметил Исмаила. Посмотрел на него сверкающими глазами и отбежал прочь. Исмаил уперся спиной в ствол клена и встал на ноги. Клен чуть вздрогнул. На его ветвях забила крыльями ворона, запутавшаяся в листве. Бездомный вздрогнул, поднял голову со своих ботинок и увидел Исмаила. Сонно и хрипло спросил:

— Чего ты тут?

— Ничего.

— Так и иди себе, чего тут.

И Исмаил пошел. Кот опять мелькнул на его пути и, как тень, скользнул за стволы самшитов. Исмаил вышел из парка через ворота. Люди возвращались в дома, с сумками и кошелками. И он направился к дому. Шел быстро. Шагал широко. Почти бежал, стремясь как можно скорее удалиться от этого места. Подальше отсюда и от всего того, что здесь с ним произошло. Он удалялся от того мира, где это было. Удалялся от себя самого, от всего, что его окружало, от людей, от обстоятельств — и только по-прежнему смотрели на него те печальные глаза, с любовью и растерянностью, и лились из них слезы. Это были все те же знакомые, всегдашние глаза, которые смотрели на него отовсюду: горы, море, лес и окошечко банка — и эти глаза, с взглядами чарующими, порой обеспокоенными и всегда — любящими и покровительственными.

Но теперь все было разрушено. Внезапное землетрясение разрушило дворец их мечты. И он удалялся, уходил прочь от этого рухнувшего строения. Бежал от этого чувства растоптанности и поверженности. Сам с собой разговаривал вполголоса: «Ты — кто? Кто была ты? И кто был я? Кто были мы? Где были мы? Ты? Я? Нам не повезло. Тебя, меня, нас обесчестили. Тебя, меня, нас избили. Тебя, меня. Мы умерли, нет, не мы — я. Я, я должен был умереть. Я должен умереть. Я должен стать водой и уйти сквозь землю. Я не имею гордости, силы, ловкости, я не мужчина. Мужчина позволил бы, чтобы его женщину избили перед его глазами. Мужчина позволил бы, чтобы его самого избили перед глазами его женщины. Мужчина должен, должен умереть перед глазами своей женщины, залиться собственной кровью — однако я не умер, я не залился кровью. Тебя били — я смотрел, ты стонала — я смотрел, ты плакала — я смотрел, тебя унизили, а я не умер. Не умер, а получил побои. Как прирученная собака, терпящая удары рук хозяина и жалобно скулящая. Вот и я скулил. Не лаял, не бежал, только сносил побои. И все это — на глазах у тебя, плачущей. На глазах у всех этих зрителей, которые с наслаждением смотрели на нас. Некоторые из них даже злились на мою вялость. Она их унижала. Они хотели, чтобы я схватился с твоим отцом. Им не нравилось, что я, как бурдюк, получаю удары и не отвечаю. От меня не шел пар. И это их бесило. Но и меня это бесило. И тебя это бесило. Нас это бесило. Мы оба сгорели, как старые газеты или как ненужные коробки, как изношенная обувь, сгорели и стали пеплом. И ветер нас разметал. Разметал, Бог знает, куда. Ай-ай, Исмаил-синеглаз, прах на твою голову, ты стал грязью в арыке, ты съел и утерся, слабак!»

Он так говорил и бежал от себя, от своей тени, которая гналась за ним по пятам. «Нет, не останусь здесь! Больше не будет меня здесь. Зачем мне оставаться? Ради кого оставаться? Какой толк, если я останусь? Никакого толку от меня никому нет. Значит, я уйду. Сгину. Исчезну куда-нибудь и стану ничем. Как Мирза Малик. Поеду на север. На рыбные промыслы. Стану рыбаком. Уйду в море. Может, и утону в море, что, возможно, лучше всего. Умереть в море — лучше всего, тогда даже и могилы нет, чтобы к ней приходили. А зачем опозоренному человеку могила? Для чего? Уж лучше для него дно морское. А если так не получится, зароюсь в какую-нибудь дыру, среди трав и лугов, нырну туда и там буду существовать. Просто уеду в деревню, уеду к своей бабке, и там, среди гор, потеряюсь и исчезну».

Воздух был теплым и влажным. Рубашка прилипла к его спине. Очень хотелось где-нибудь присесть, он очень давно шел, бежал, опять шел. Он устал. Дышал тяжело и сбил ноги. Главное, было жарко. Он горел изнутри, плавился. Он всем сердцем жаждал моря — моря, сонно волнующегося в лунном свете, как в ту осеннюю ночь. Сейчас он по-настоящему бросался в море. Не только тело свое бросал, но, главное, душу, которая горела и пылала. Он хорошо понимал, что от него сейчас исходит зловоние и запах униженности. Всем на свете он сейчас отвратителен. А больше всего он сам от себя мучался. Он должен был умыться. Смыть с себя всю гниль. Нужно было, чтобы волны унесли его. Чтобы водный поток утащил его с собой. Чтобы буря забросила его на самую высокую гору в мире. Чтобы горный ветер хлестал его. Должно было что-то произойти. Что-то невероятное должно было случиться, чтобы он вырвался из чащи, из той зловещей беды, в которой он оказался.